Я поморщилась с показной досадой,
отняла у нее папку и повелительно указала на свободный стул:
– Садись, не мельтеши. Эй, лана! – я
оглянулась на прислужницу с опахалом. – Принеси, пожалуйста, второй
кофе, пока я выбираю.
Кадми коснулась лба в жесте почтения
и благодарности и покорно уселась, куда велено.
– Если позволите совет, золотая
атисса, – сказала она и указала на ярко-желтый лоскут шелка, – сари
из этой ткани заказала компаньонка самой королевы. Уверена, вам
тоже подойдёт оттенок – он подчеркнёт золото на вашем лице.
Я скрежетнула чешуйками на брови и
пощупала сложенный вдвое лоскут. Внутри что-то сухо шелестело –
будто в складку вложили записку.
«Ее Величество заинтересовалась
состоянием железных дорог, ведущих в столицу, – значилось на ней. –
Запрос поступил в канцелярию после полудня».
То есть как раз в то время, когда
атисс Рубид писал под диктовку письмо для княгини Эневера. В общей
гостиной королевских покоев кабинетные разговоры были едва слышны,
но если приложить некоторые усилия... да даже если и не
прикладывать, Рубид, как и многие придворные, питал к королеве
некоторую слабость и мог проболтаться просто так!
Я побарабанила пальцами по папке,
обдумывая новость.
– А как насчёт вот этого,
темно-шоколадного? Я слышала, в похожем наряде собирается прийти на
праздник цветов дочь того вздорного атисса, что вздумал пересадить
столицу с паланкинов на омнибусы и наемные повозки.
– Очень смелый вариант, я бы сказала,
рискованный, – с сомнением покачала головой лана Кадми. – Хотя,
конечно, Ее Величество ей благоволит.
То есть при попытке покинуть страну
на повозке меня сдадут ещё раньше, чем в случае с паровозом.
Скверно.
– А эта ткань, угольно-черная,
пожалуй, тяжеловата, – неуверенно заметила я.
– Напротив! – вопреки ожиданиям,
воодушевилась лана Кадми. – Цвет, конечно, не слишком популярен при
дворе, зато вы будете выделяться и не затеряетесь среди прочих
придворных красавиц!
Если бы сарказмом можно было
отравиться, в ресторане сейчас не осталось бы ни единой живой души.
На счастье Кадми, задеть ей удалось только меня – а сама я
немедленно заела горечь муссом.
Среди «прочих придворных красавиц» я
выделялась безо всяких ухищрений с нарядами: тем, что не была
красавицей, и тем, что ни одна из придворных дам ни за что не
позволила бы себе стать частью скандальных слухов о фаворитке
короля. Не то чтобы меня узнавали на улицах: большинству горожан
было совершенно все равно, кому принадлежит сердце Его Величества –
лишь бы оно билось. Зато при дворе – о, при дворе всякий, кто
собирался упомянуть мое имя, сперва опасливо осматривался: нет ли
поблизости служанок королевы или, того хуже, ее компаньонок?
Вспоминать о существовании седьмого эмиссара Его Величества,
конечно же, не возбранялось, но за выражением лица и интонациями
голоса надлежало следить с особым тщанием. И менять их в
зависимости от того, кто мог услышать.