«Может быть, в этой схватке бульдогов под кремлёвским ковром
прибыло участников? Но почему они невидимы для наших «друзей» в
Москве?» ‒ Бжезинский хмыкнул с сомнением и продолжил чтение:
«При этом не наблюдается, за исключением давно объявленных
масштабных учений в западных округах, признаков подготовки к
каким-либо значимым военным событиям, традиционно имеющим для СССР
особо высокий статус в системе оценки ситуации и принятия
решений».
«Да, ‒ он опять крутанул кресло и незряче уставился в оконный
проём, ‒ либо советские маршалы не сказали ещё своё слово, либо их
вообще не вовлекают. Может быть, конечно, что их время ещё не
пришло, но, скорее, как сколько-нибудь заметная политическая сила
они начнут себя проявлять нескоро, особенно после того окорота,
который дало Политбюро даже абсолютно лояльному и неплохо
работавшему Андрею Гречко».
Взгляд его вернулся к бумагам.
«На этом фоне появление неординарного источника информации
может быть частью этой необычной активности или связано с
ней».
Збигнев наградил короткий абзац жирным восклицательным знаком на
полях ‒ мысль была для него не новой, он и сам довольно часто думал
об этом. Не то, чтобы, придя в голову ещё одному аналитику, она
приобретала дополнительную убедительность, но вот как тезис,
который надо было или срочно подтвердить, или опровергнуть,
выступала всё более явно.
Карандаш застыл в коротком раздумье, потом решительно добавил к
восклицательному знаку ещё парочку и жирную черту под ними, тем
самым окончательно переместив этот частный вопрос с периферии
внимания секретаря Совбеза в самый его центр. Потом острие грифеля
нацелилось на следующий абзац.
«Информация, которая идентифицирована как исходящая из
данного источника (как непосредственно переданная нам, так и
полученная через наши контакты в Иране, Афганистане, Италии и
Израиле) является весьма разнородной, необычно подробной и, при
этом, полностью достоверной и в целом, и в деталях.
При этом возникает труднообъяснимый парадокс: с учётом
традиций работы специальных служб крайне маловероятно, чтобы такой
разнородный массив мог оказаться в распоряжении одного человека
или, даже, узкой группы лиц, тогда как анализ текстов писем
заставляет выдвинуть как основную версию о единственном
авторе.
Для объяснения этого парадокса можно рассматривать две
гипотезы.