Я и в самом деле велел его нормально кормить, цепи снять,
обходиться с уважением. А заодно усилить караулы, поставив самых
преданных мне лично сердюков. Во-первых, чтобы Кочубей не учудил
что-нибудь типа внепланового побега – а он такой, что мог – и
во-вторых, чтобы Пилип до него не добрался. С этого бы тоже сталось
начать «собственное расследование», а это мне совершенно ни к чему.
Тем более, что наши с Василем приватные разговоры не для сторонних
ушей, да и понял уже Кочубей, что за игру я затеваю.
Сейчас и момент хороший: Орлика я как раз в Батурин отослал,
чтобы подготовил всё к моему возвращению.
– Ну, садись, друже, поговорим, – я снова жестом отослал
сердюков за дверь, и казаки привычно плотно притворили створку,
встав снаружи на караул. – Ранее не спрашивал, а нынче спрошу:
веришь теперь мне?
– Как я тебе верить до конца могу, Иван? – всё ещё сомневался
Кочубей. – Скольких ты уже продал?
– Многих, Василь. И за то перед Господом отвечу… Чую, недолго
ждать сего дня. Оттого за неправды свои перед людьми покаяться
успеть хочу. На слово мне не поверят, значит, дело надобно.
– Кому письмо твоё свезти?
– Читай. Сам сообразишь, – я протянул ему незапечатанное
послание.
Надо было видеть, как вытянулось лицо Василя, когда он пробежал
глазами по строчкам.
– Сам ли сие писал? – удивился он.
– Собственной рукою, – кивнул я. – Были б дела мои благополучны,
разве такими словами отписывал бы? Сие есть вопль о помощи, – голос
на всякий случай понизил до едва различимого шёпота. – Удавка на
моей шее, друже. Прочти ещё и сию эпистолу, поймёшь, о чём я.
Письмо «круля Стася», вопреки моему ожиданию, у Кочубея такого
удивления не вызвало. Что поляк, вымещая на Мазепе свой комплекс
«униженного и оскорблённого», писал в приказном тоне, это ладно. Но
ЧТО он писал… Один пассаж про обещание нажаловаться шведу в случае
непослушания многого стоил.
– Мало католика на моей шее – поверх ещё и лютеранин усядется, –
я похрустел суставами пальцев. – Нет, Василь, уж лучше один суровый
царь, чем поляк на сворке у шведа.
– А если Пётр Алексеевич тебе топором по шее – за твои прошлые
дела?
– Не в мои лета за сей мир цепляться, – вздохнул я. – Коли
рубанёт топором, значит, я того заслужил. Устал я бегать… от самого
себя, Василь. Кто знает, может, последний год эту землю топчу.
Грешил много, думал, самого чёрта обхитрю. Чёрта-то, может, и
обхитрю, да вот Бога – не получится… Раньше бы сие уразуметь… Ну,
да ладно, друже. Скажи, готов ли ты сие свезти тому, о ком в письме
сказано? И мою эпистолу, и послание круля? Сам понимаешь, мне не
резон, чтоб бумаги сии в чужие руки попали. А стало быть, интерес у
меня прямой, чтоб ты к персоне сей доехал свободно.