Горели костры. Разложенные вкривь и вкось переулки шуршали тихой
ходьбой тех, кому некогда спать. От палисадников, освещенных слабым
светом солнечных батарей, слышались гитарные аккорды и приглушенный
смех. По-ночному слабый осенний запах абрикос расползался над
домами, и за покрытым деревьями горизонтом слабо мерцал отблеск от
немногих оставшихся заводов — в детстве он меня неслабо пугал,
будто царство мертвых, грозящее поглотить мир живых.
Мне присоединяться к одной из музыкально-сексуальных компаний
никакого смысла не было, так что я дернул стороной. Миновал
огороженную, но напрочь дырявую территорию школы, трансформатор, с
антивандальными целями поставленный на пятиметровые ноги, что,
впрочем, совершенно его не спасало, прошел мимо ржавой почтовой
стойки. Мой номер предупреждающе моргал красным — писем и сообщений
нет.
Дом уже виднелся впереди черным пятном на фоне окружающей
темноты, приземистый, одноэтажный, под двускатной шиферной крышей.
Ни единого светлого проблеска, ни единого движения было не заметно
— значит, и правильная трудолюбивая Лаура, и непоседливая нахальная
Кристина уже крепко спят. Хотя насчет движения я, видимо,
погорячился…
Баба Нюра черной птичьей тенью примостилась на лавке у
калитки.
— Доброй ночи вам. Меня выглядываете? Зря, поздно уже.
— Ты ж обещал, Климушка, Васеньку моего посмотреть…
— Обещал — посмотрю. Утром зайдете, ладно?
— Дык он же не спить, все кричить… и мы не спим разом с ним…
может, все ж таки зараз посмотришь?
— Устал я, баб Нюра. Утром.
Старуха вздохнула в темноте — долгим, сухим, как бумага,
вздохом. Заковыляла обратно к близкому дому. Я ждал непонятно чего,
касаясь холодного крючка на калитке ладонью.
— Бросал бы ты это дело, Клим… — донеслось напоследок из ночи. —
Сам знаешь, грех это.
— Какой грех? Откуда грех, вы про что, баб Нюр?
— Жить-то вместе с этими…
— С девчонками? Не знаю, они вроде не жалуются — Вторая
сексуальная революция в самом разгаре. А если жалоб нет, то всем
насрать, верно?
Эмпатическая часть моего мозга вздрогнула — настолько явно
пахнуло из-за забора сочувствием, усталостью и чем-то вроде
осуждающего покачивания головы. Баба Нюра была чиста и искренна, и
честно желала мне добра — в своем, старушечьем понимании. Другое
дело, что мне до этих пожеланий не было никакого дела.