Ну, на счастливого, как здесь говорится. Не на меня.
Встал я сегодня рано, спать мне не давала совесть. Всю ночь
ворочался, не мог уснуть, потом снились кошмары в полицейской
башне. Проснулся в таких разбросанных чувствах и под таким
давлением безотрадных обстоятельств, что решил забыть про приказ
братства не мешаться властям и предоставить им делать их работу,
как они ее сами понимают. Я снова влез в местные полицейские
порядки.
Пошел к полицмейстеру домой, вытребовал его из спальни (он вышел
в рубахе и ночном колпаке, но побритый и бодрый) и заявил ему, что
молодой идиот, запертый им на верхнем этаже сторожевой башни, ни в
чем не виноват, и, если его оставить так, как есть, он доведет себя
до болезни, -- возможно, до душевной, то есть, неизлечимой. На что
ответ я получил твердый и непререкаемый, о котором сам не подумал в
стремлении к справедливости, и который в один миг поставил меня на
место: если молодого идиота не держать там, он сиганет с
колокольни, как та ведьма; он пытался.
Потому юный придурок, виновен или нет, будет сидеть под замком,
пока его не заберут свои, чтоб городским властям не пришлось
отвечать за новую смерть, а мне, некроманту, не прибавилось бы
работы, с которой я, похоже, и без добавок не справляюсь.
В общем, меня отчитали как мальчишку, и выглядел я, по меньшей
мере, чудаком с утра пораньше. Вот, нет мне покоя. Зачем я пошел?
Мог бы и сам догадаться, что юнец представляет опасность не для
общества, а, в первую очередь, для себя самого. Хорошо, что я
теперь колдун, мне многое прощается. Могу себе позволить делать
глупости, если заранее приму загадочный вид. Не помню только,
принял ли.
Оправдаться мне было нечем, я спешно попросил извинения за
непозволительно ранний визит и ретировался. Был смущен, поэтому на
обратном пути повернул не туда и еле выплутал из городских
переулков, где в такую рань не у кого было спросить дорогу. Тоби
понял мои затруднения и вывел к фонтану, где я остановился
подумать.
Уже заметно, что наступает осень. Солнце по утрам долго не
отрывается от полосы зари, вначале красит шпили собора и колокольню
розовым, потом розовое сменяется тяжелым расплавленным золотом,
потом свет делается обычным дневным, бледным, прозрачным, и далекие
горы протаивают сквозь дымку. Из сине-голубых они становятся того
необычного то ли лилового, то ли серо-розового цвета, который так
удивил меня, когда я разглядел их впервые.