Я с серьезным видом и назло майору обещал подумать насчет
племянниц и невозмутимо спросил, где в городе аптека. Вдова
заговорщицки мне подмигнула, похоже, эта вредная карга теперь на
моей стороне. За пазухой у меня уже лежали две свежие газеты, и
опять не те, что прежде. Я отправился на площадь к фонтану, чтобы
прочесть их.
На одной, помимо незнаемой даты на птичьем новоберрийском,
значилось "четверг". Удача, ориентир, четверг был позавчера. Если,
конечно, газеты не с прошлой недели. Я развернул вторую, с
названием "Друг человечества", -- а тут неудача. Больше половины
колонок вышли пустыми с пометкой "военная цензура". Пропущенное
цензурой читать не представилось интересным, оно было пресно, как
сухая трава. Объявления по сбору пожертвований в общество помощи
революционным сиротам и вдовам, расписание совещаний народного
трибунала, торжественное представление освобожденному народу статуй
Справедливости на площади Свободы и списки приговоренных к встрече
с Машиной до конца месяца. Что такое эта Машина я так толком и не
уяснил. В прошлых листках ее именовали Кровавая Машина. Или, может
быть, не ее. В этой газете просто Машина. Газеты меня не порадовали
и не успокоили мой интерес к беррийским новостям.
Лишь от одной из отцензурированных статей по недосмотру или
наглости наборщика уцелела строчка: "Поддерживаемый кликой
сварливых ханжей..."
Чувствовал я себя после чтения неспокойно, меня взяла досада.
Вмешалась какая-то цензура и оборвала мою связь с миром. В этой
Бромме как в мешке. В добротном, чистом, плотном, непрозрачном,
даже душном. Я и не думал, что настолько связан с жизнью в большом
городе, где с помощью новостей чувствуешь мир, его дыхание, шум,
суетность. Здесь мне этих связей не хватает.
А еще мой сон. Я не уверен, что он не явился мне под влиянием
волшебной фляжки или удара по голове. Но все же запишу его чуть
позже.
Тоби набегался вдоволь вокруг фонтана, облаял церковную
процессию, с молебствием бродившую примерно в том месте у собора,
где я упокоил старуху. У священников с колдовством свои дела,
вернее, нелады. Мы, колдуны, как и актеры, не принадлежим ни небу,
ни земле, и до предсмертного покаяния с отречением от прошлой жизни
(поди еще успей) к таинствам не допускаемся. Вот они и ходят, хотят
запудрить мои следы, наверное. Ну, пусть ходят, гав-гав на них,
лицемеров.