Небо было плотно затянуто тучами, от
сошедшей с ума воды веяло совсем не тропической прохладой.
Передавая друг другу, ребята пили из горлышка металлической
армейской фляги какой-то горький жгучий напиток. Крис, которому,
собственно, и принадлежала фляга, утверждал, что это «the best
American whiskey»[1], Тимур благоговейно
величал пойло благородным именем Бурбон, а Костя полупрезрительно
именовал «афтошейв». Настя собственного названия для содержимого
драгоценной фляги изобрести не потрудилась.
– А я, кажется, понял эту их чертову
математику, – проговорил Костя, отхлебнув из фляги и демонстративно
поморщившись.
– Какую еще математику? –
поинтересовался Тимур, протягивая руку за напитком.
– Ну, почему капсулы забрали тридцать
одного пассажира.
– И почему же? – спросила Настя.
– Помнишь, что ты тогда сказала? На
борту «Ковчега» должно быть тридцать живых существ.
– Ну и?..
– Ключевое слово – «живых». Если,
допустим, кто-то умер по пути, логично, что «Ковчег» его не
посчитал и прислал «гроб» за следующим.
– С чего бы это там кому-то умирать?
– пожала плечами девушка.
– Ну, человек вообще смертен, –
развел руками Костя. – И, как отметил некогда классик, внезапно
смертен.
– Товарищ капитан был серьезно ранен…
– ни к кому конкретно не обращаясь, задумчиво проговорил Тимур.
– Да ладно тебе! – поежившись,
отмахнулась Настя. – Безбородов еще нас всех переживет!
– Нас пережить – задача нынче не
хитрая, – невесело усмехнулся кавказец, передавая ей флягу.
– И все же, кто-то там не дожил до
старта, – стоял на своем Костя. – Другого разумного объяснения
нет.
…Человека, медленно спускавшегося к
морю от разбитой дороги, первой заметил Крис. Американец толкнул
локтем Костю, тот – Тимура. Подобравшись, кавказец положил руки на
цевье карабина.
Человек приблизился, и Настя, сперва
было решившая, что это пришедший в себя солдат либо пробудившийся
от наркотического сна таец, которых они, уходя, оставили в бункере,
наконец, узнала его. Не в лицо – по тому кровавому багрово-бурому
месиву, в которое оно превратилось, сделать это было невозможно –
но по изодранной клетчатой рубахе и когда-то белым, а теперь всех
оттенков грязно-серого, брюкам. По пляжу, тяжело припадая на левую
ногу, брел майор Михайлов.
Не дойдя до сидевших на песке ребят
лишь пары шагов, незваный гость остановился. Изуродованная плоть на
его лице зашевелилась, и сквозь нее проглянул одинокий алый глаз.
На том месте, где когда-то находился рот, распахнулась узкая щель,
из которой вырвалось не то шипение, не то свист.