Сидели долго, пили много. К тому времени, как стемнело, я уже
был на бровях. Язык цеплялся за зубы, и я нес чушь. Был рад
наконец-то, за долгие месяцы пообщаться с хорошими людьми, с почти
коллегами, и не сдерживался. Вечер закончился, я, веселый, с
опухшей губой и подбитым глазом, не возражал против провожатого.
Тем более что у меня появились враги.
Долго шли по темным углам и переулкам, прежде чем, оказались на
Союзной. Андрей казался трезвым, держал меня под руку и стоически
выслушивал пьяный треп. У подъезда, несмотря на мои козлячьи
заверения о вменяемости, настоял сопроводить до самой квартиры. На
первом этаже со свечой в руках нас встретил Игнатьич. В пляшущем
языке неверного огонька его старческое лицо выглядело демоническим.
Прикрывая пламя ладонью, он долго и подозрительно вглядывался в
Андрея. Цокая языком, укоризненно качая головой, помог нам
подняться на второй этаж. Андрей не стал заходить, пожелал доброй
ночи, оставил меня, гибкого и шутливого, у порога, быстро сбежал
вниз.
Игнатьич с тревожным лицом пытался расспрашивать меня о
подозрительном типе, где и при каких обстоятельствах подцепил его.
Шепотом напомнил о беспокойных временах, нынешних порядках, о
мародерах, ворье и прочей нечисти. Блея что-то невнятное, я
успокаивал старика, мол, Андрей хороший человек и спас меня от
неминуемой гибели. Сшибая углы, добрался до дивана, не раздеваясь,
завалился на скрипучие пружины и моментально провалился в сон.
Наутро чувствовал себя прескверно. С распухшим сухим языком,
словно с дохлой рыбиной во рту, с жуткой головной болью я с трудом
поднялся с дивана. Выколупал из кластера квамателину, закинул в
рот, попробовал проглотить. Таблетка встала поперек горла, я
поперхнулся, выкашлял ее на пол. Сгреб пачку с сигаретами,
трясущейся рукой выбил одну, прикурил.
После известных событий, еще до того, как передвигаться по
дорогам стало небезопасно, я подался из Белгорода в ближайший
анклав, который находился в Курске. На Краснознаменной в кирпичной
пятиэтажке заселился в брошенную однушку. В принципе, мне было все
равно, где жить, лишь бы не капало. По настрою и отношению к
нынешней жизни мало волновали удобства и санитария. Осознание своей
ненужности, бессмысленности существования, запустение и крах
привычного мира ввергали меня в жуткую депрессию. Я жил ради жизни,
без цели, без смысла.