как книга, распылившая пять припасов тайн,
принимается с любого встреченного листа —
некстати о листопадах…
о бедном тритагонисте, кто случился брошен
в сырости, взаперти, в напастях —
в трюме или в черной душе котельной,
под обвалом своих терзаний, в чужой утробе
ни прямого провода, ни вина и яств
и проекции в разнотравные степи,
разве вьющийся и зудящий над ухом хориямб,
чья цена – отсыревший порох,
да и как спасти – поди-ка вспомни
имя автора по борту или притолоке застенка…
Пригород-карусель
выкрошен из памяток и коловратных бесед
и обещан с любого отшиба —
с окрика о картавом пароле кого-то из петушиных,
с треснутого на тысячу примечаний,
перезвонного переулка,
где наигрывают бравое утро —
на плошках с разным градусом чая
и на ставленных в окна вверх и вниз весельем
иммортелях, песьеглавых и домоседах,
кто отличны торбами ожиданья —
стаи широкополых дневных изданий,
созревания урожая и полного облысенья,
писем с фронта, паденья цен, выхода вандалов,
выигрыша – и воскресенья…
Или – с лета, идущего через
полированный сквозняками школьный корпус,
а навстречу ему стекольщик —
кто из них ловчее?
Сыплют мертвыми и живыми порошками,
сортируют казни и собирают камни
для примерного побиванья лени,
раздвигают стены – на бездонные изреченья,
и с тех пор заунывно ждут схождения вразумленья.
Так и пригород – дядя Большой Глоток
уповает, что кто-нибудь милосердный
обойдя несметный глаз караульных,
стянет ось событий, их соль, точнее – сердце
и зароет жгущее – в пригород, в пятый том,
запечет в драгоценный ковчег, посеет
в убранную в серебряный колос урну
у перрона, и в светофорный, нет – самоцветный столп,
в общем – в вечный толк…