— За тысячу зим светлая берегиня так
и не поняла, что и как писать, чтобы люди благодарили? — фыркнула
кикимора, обращаясь к своему зонтику, с которым не разлучалась даже
на кухне.
Атка захлопнула крышку ноутбука.
Отвечать на комментарий читателя в таком растрепанном настроении не
хотелось. Еще, чего доброго, скажет какую-нибудь резкость, а другие
посмотрят да и подумают, что лучше обходить стороной такого
автора.
— Я пишу не тысячу зим, это первое.
Людям в разное время нужно разное, и речь идет даже не о декадах,
представь себе, а о считанных годах — это второе. Течения
человеческого интереса переменчивы, как осенний ветер. И третье: я
пишу не для всех людей вообще, а для очень конкретных людей.
Марка взяла из креманки кусочек
тростникового сахара и, обмакнув в кофе, положила в рот. Расплылась
в улыбке.
— Зима сменяет зиму, а берегиня все
еще ищет своего читателя. Эта шутка мне никогда не надоест, да?
Кикимора была неплохо осведомлена о
том, что тревожило берегиню, и это открывало ей предостаточно
возможностей для точных уколов. Кто-то другой мог бы обвинить Атку
в легкомыслии, и она не стала бы спорить. Острая на язычок Марка
жалила так же, как золотая печать Договора на шее. Остроты кикиморы
отрезвляли точно так же, как жгучее золото. Атка настолько привыкла
к этому постоянному ощущению легкой прирученной боли, что не
мыслила себя без нее.
— Мне незачем искать, я всегда знаю,
где они и как у них дела, — вздохнула Атка и потянула оберег
туда-сюда по ребристой цепочке, как всегда делала, когда
беспокоилась. — Мои настоящие читатели — это те же самые люди, о
которых я писала, я ведь рассказывала, помнишь?
— А тебя еще никто из них не хотел
найти и...
— Что и? — напряглась Атка. Ей не
понравилось, какими в этот момент сделались зеленые глаза Марки:
яркая зелень заметно потускнела, будто их накрыла тень.
— И убить, — драматическим шепотом
закончила мысль кикимора, обращаясь к своему новому зонтику, будто
поверяя ему важный секрет. — Если бы такая сумасшедшая берегиня
сделала меня персонажкой одной из своих сопливых книжек, я бы
отравила ее кофе.
Атка вежливо улыбнулась одной
стороной рта. Она крутила в пальцах золотое Око, стилизованное под
солнечный оберег. Разбуженная печать грелась сильнее и ощутимо
покусывала подушечки. Печать невозможно было приручить и сделать
союзницей, но Атка ловила себя на том, что, стоило ей хоть надолго
потерять внутреннее равновесие, она вновь тянулась к злому золотому
солнцу. Так же, как тянулась к Марке, когда чувствовала себя так
паршиво, как сегодня.