Я думаю о людях несчастных,
психологически травмированных, разбитых, израненных. Кто-то жалуется на жизнь.
Кто-то молчит и старательно делает вид, что все хорошо. Но жизнь от этого не
меняется. Я не понаслышке знаю, что такое ад. И чтобы искоренить в себе
намертво закрепившийся атеизм, проросший во мне после того, как моя жизнь
окончательно сложилась карточным домиком без возможности отстроить хотя бы
фундамент, мне пришлось начать все заново. Совсем другая жизнь, где на меня
смотрят через объектив фотоаппарата. Душевная боль стала для меня прообразом
собственного признания и материального благополучия. Способность отказаться от прошлого
в пользу будущего – благородство или признак безумия? Да и кому нужна эта
польза?
Говорят, что чем выше заберешься, тем
больнее падать. Упав на скалистые камни с самого высокого пика своего счастья,
я разбилась. Физически была жива, но морально превратилась в кровавое месиво.
Только переступив через невообразимые страдания, потеряв всякую надежду – я смогла
начать жить заново. Правильно ли это? У каждого своя стезя… моя правда
заключается в том, что счастье без любимого человека никогда не будет
полноценным.
Кто Паша для меня? Весь мир.
Кто я для него? Никто.
И, глядя в камеру, я плакала о своем
горе. Плакала? Нет, я рыдала! Моими слезами можно было полы в фотостудии мыть.
Я просила только об одном: «Возвращайся…» - и даже не понимала, чему надо было
вернуться? Вернуть время или вернуть Пашу? Вы знаете, мне почему-то кажется,
что в моем случае найти машину времени было гораздо проще, нежели парня с
королевскими замашками Петра Первого. Только вот становиться Евдокией Лопухиной
мне как-то совсем не улыбалось, и я была готова встать на колени перед Богом и
всем миром за возможность быть с тем, кого люблю.
-О
чем ты мечтаешь? - спросил меня Шеппард
во время перерыва.
-О
счастье.
-А
что для тебя счастье?
-Быть
с любимым человеком, - я больно сжала пальцы, так, что ногти до крови впились в
ладонь – как же плохо, до потери дыхания.
-Не о
том мечтаешь. Мечтай, чтобы простить его, простить его мать, и запомни, Милли,
ненависть – это большой грех.
Конечно, мне бы хотелось сказать, что
простила, забыла, что не держу зла, но это будет лицемерие. Спасение? Увольте!
Мне в аду уже припасен отдельный котел, и ни о каком спасении речи быть не
может. Тогда не было даже крошечной надежды на него.