Врон посмотрел на него с
жалостью.
Уж полгода миновало с той поры,
как заплутал Каред во время охоты в лесу и не смог вернуться в
деревню засветло. Как голосила тогда его мать, как билась в избе,
как причитала! Единственного сына забрала проклятая ночь,
единственного мужчину украла из дома.
Едва рассвело, всей деревней
отправились на поиски, хотя знали – найти не удастся. Так и вышло –
на охотничьей заимке парень не ночевал. И куда делся, не хотелось
даже гадать. Но седмицу спустя вернулся Каред. Приди он ночью, не
пустили б, но молодой охотник явился белым днем.
Первым заприметила усталого
путника ребятня и с визгом кинулась по дворам – схорониться. Лишь
мать не побоялась, выбежала навстречу, повисла на шее, рыдая и
причитая.
Вот только, словно мертвый был
сын. Ничего не говорил, смотрел в пустоту и стоял, попустив руки
вдоль тела плетьми. Зазвали его в дом к знахарке. Та оглядела
несчастного, но не нашла ни единой раны на белом теле, ни единого
синяка... Лишь деревянный оберег, висящий под рубахой на шнурке,
был словно изгрызен чьими-то острыми зубами.
Сколько ни расспрашивали парня,
не говорил тот ни слова. Бедную мать отговаривали пускать его в
дом, но та заупрямилась, мол, лучше всей семьей сгибнем, чем родную
кровь оставлю ночью за порогом!
По счастью, не сгибла семья.
Мало-помалу вошел Каред в ум. Но что случилось с ним в ночном лесу
– так никому и не рассказал. Однако с той поры, словно жизненный
огонь погас в молодом, крепком и прежде смешливом парне – первом
женихе деревни. Ходил он теперь, едва волоча ноги, и ни к какой
работе не был способен – не держали некогда сильные руки ни топор,
ни плуг, ни рогатину.
Говаривали, будто Каред
скаженный, мол, зачаровал его кровосос, и не будет теперь
горе-охотнику ни жизни, ни радости, пока не скинет он с себя злое
колдовство или пока не возьмет себе Ходящий В Ночи новую жертву...
Ох, как боялась весь. Едва солнце к горизонту начинало клониться –
все по избам хоронились!
Но прошло уже полгода, а люди в
деревне, хвала Хранителям, не пропадали. Кареду делалось, то лучше,
то хуже, да только прежним он, всё одно, не стал.
– Муторно мне, дедушка, –
сказал, наконец, парень, с трудом выталкивая слова. –
Страшно...
Врон помолчал, раздумывая о
чем-то своем, а потом заметил:
– Ты допрежь трусом не
был.