-- Хорошо, люди мимо.
Нет интереса. А ты?
-- А что я?
-- Антисы вроде тебя?
Тоже нет интереса?
-- Молодой я ещё. Ну
сам подумай, какой у Папы ко мне интерес? На проводы пригласил, и
спасибо. С кем-то, говорят, встречаются, из наших. С теми, кто из
матёрых, крутых. Редко, правда. Ты Рахиль спроси или Кешаба.
Нейрама спроси, вы ж знакомы?
Напиться, что ли,
подумал Тумидус. До чертей, до свинячьего визга.
До мёртвых
антисов.
-- Дрянь, -- с
чувством выдохнул он. -- Редкая дрянь.
М’беки кивнул.
Понимал, что речь не о вине.
-- Думаешь, -- тихо
поинтересовался молодой антис, -- зачем я тебя сюда пригласил? Это
мы уже Папу провожаем, мы с тобой. Они, -- М’беки мотнул головой,
указывая на веселящихся посетителей, и стал напяливать котелок на
кубло туго заплетённых дредов, -- они ещё ничего не знают, но мы-то
знаем? Такие у нас проводы, бро, отсюда до упора. Других не дадут,
имей в виду. Пей, радуйся, что не завтра. Есть ещё время, есть.
Время, повторил
Тумидус. Время, будь ты проклято. А ведь сколько дней я мог бы жить
в блаженном неведении? Папа всё учёл: полагая, что Тумидус
находится на Октуберане, в другой, весьма далёкой звёздной системе,
что без своего колланта он не способен преодолеть огромное
расстояние иначе, чем на корабле, в числе иных пассажиров, а
коллант, захоти Тумидус лететь способом, принятым среди антисов, не
собрать за день-другой; опять же, военный трибун наверняка занят
делами, важными и безотлагательными, отпуск придётся согласовывать
с командованием, и вылет отложится -- короче, хитроумный карлик
связался с Тумидусом заранее, задолго до срока назначенных
про̀водов, проявив несвойственную Папе щепетильность.
Три года назад,
пребывая в философском расположении духа, что с Папой случалось
редко, а главное, грозило последствиями, Лусэро Шанвури сказал
военному трибуну: «Люди -- звёзды. Костры во тьме, и в каждом горит
время его жизни. Когда оно сгорает до конца, звезда гаснет. Мы,
антисы, сильные мира сего, -- тут Папа не сдержался, хихикнул и
вновь стал серьёзным, -- не исключение. Мы всего лишь горим ярче.
Наше единственное преимущество -- прежде чем сгореть, мы проносимся
по небу и валимся за горизонт.» Тогда военный трибун, черствый
помпилианский сухарь, счёл это фигурой речи. Звёзды, костры,
горизонт. Дешевая лирика. И лишь сейчас, в толпе гуляк-вудунов, от
которых разило пальмовым вином, слушая рокот тамтамов, Гай Октавиан
Тумидус кожей, мышцами, нервами, всем своим существом почувствовал,
как глубоко внутри него, вероятно, в сердце, выгорает время:
стремительно и беспощадно, минута за минутой.