ефрейтор насылал на гитлеровских вояк столь
витиеватые проклятия, что Тутанхамон умер бы от зависти.
Дедушка санинструктор спокойно
промывал и обрабатывал какой-то фигнёй рану на голове ефрейтора, а
крепкий боец Семёнов из первой роты, жёстко фиксировал руки Цака,
так как тот норовил своими грязными пальцами залезть в рану. Старый
медик видел на своем веку трагедии и похлеще, чем оторванное ухо.
Анестезии никакой не предусматривалось, а в качестве
обеззараживающего средства вынужденно выступал медицинский спирт.
Естественно, спирт в рану не лился - им медик обрабатывал кожу
вокруг раны, но боль от этого никуда не девалась. Цак дёргался от
боли, но Семёнов держал его верхние конечности крепко. Димке боец
Семёнов нравился: спокойный, обстоятельный и молчаливый дядька, для
которого война вроде привычной тяжёлой работы в колхозе. Этот боец
казался двужильным: всё время обустраивал стрелковые ячейки и
отменно ухаживал за своим оружием. Вот на таких молчаливых бойцах и
держалась армия. Цак же молчал только в бою, а сейчас цветисто
выражался. В его речи не только союзы и местоимения, но даже
знаки препинания приняли нецензурный вид:
- Чтоб египетский ишак с Гитлером
намертво совокупился! – темпераментно всем присутствующим сообщал
ефрейтор. При этом вид у бойца был ещё тот – весь залит кровью и
измазан в траншейной грязюке. Сколько там того уха, но кровищи оно
дало обильно. – Ой, мля, как больно! Сесть, не встать! Хуйня из под
коня этот шлимазл Гитлер, изумруды ему в почки! Я его рот через
наоборот, а мамку его говномешалкой в зад и в ухо граблями. Вай,
моё ухо! Чтоб Гитлера ишак копытом в зад и по самые бакенбарды.
Клал я с прибором на его усатую морду через требуху и налево.
Чтоб он кюисс де гренуй всю жизнь жрал, да ослиной мочой
запивал.
- Эх, рябина кудрявая, вэйзмир, мать
твою… братцы, - жаловался ефрейтор. – Что скажет мине моя Симочка,
когда я весь вернусь с такой войны? Знаете, как кошерно она умеет
заплетать мульки? Она сразу спросит: «Мойша, ты куда дел своё ухо?
Куда теперь я буду в тебя говорить умные слова?» Сима моя,
братцы, лучше всех знает, как мине жить в нашем субстрате
культуры. Ей не скажешь: «Не учите мине жить», но я был бы
дико ей благодарен, если бы Сима свои знания сделала сакральными
для миня. Ой, братцы, держите миня семеро, иначе я за сибя
не отвечаю: азохен вей, я сейчас начну материться на весь
Воронежский фронт. И чего я тогда Симе скажу? Что эта падла и
перхоть лобковая Гитлер мине ухо отгрыз? Факом ему в ухо и грязный
памперс на голову – самое цимес.