Лазоревый мундиръ III: Реликварий - страница 3
Бог давно уже не говорил с ним. Такие вспышки порой предваряли его послания, но сейчас никакого послания не было. Что это могло значить? И значило ли что-либо, или просто расшалились нервы?
Вздрогнувший камер-юнкер тут же бросился на колени, поднял орден, снова подал его императору. Тот ответил ему благодарным кивком и, все-таки, приколол рубиновый крест к мундиру штаб-ротмистра Брагинского, который, как и подобает по служебному этикету, все это время стоял навытяжку с каменным лицом.
Перешли к следующему награждаемому, огромному верзиле в темно-синем флотском мундире. Этакий, должно быть, способен рявкнуть на весь линкор.
Морской министр что-то заговорил о подвигах своего подчиненного, но император слушал вполуха, вспоминая зеленую вспышку и то и дело оглядываясь на замершего штаб-ротмистра.
Что это было? Было ли это откровение, и если да, то связано ли оно как-то с личностью жандарма, или просто так совпало? За свою невероятно долгую жизнь его величество привык к тому, что пренебрегать шестым чувством не следует. Но здесь так и не смог придумать случившемуся толкования и вскоре выбросил странное происшествие из головы.
В балльную залу собрания Герман вышел уже с рубиновым крестом, и немало взглядов задержалось на нем, совсем молодом штаб-ротмистре, которого ранее в высшем свете не видели.
Мужчины скорее с опаской. Лазоревый мундир жандарма мало кому внушал добрые чувства. Скорее, некоторые из собравшихся думали: кому же этот парень душу продал и кого упрятал в тюрьму, что в этаком возрасте имеет уж два креста?
Впрочем, Герману было решительно все равно, что думают о нем незнакомые мужчины. А вот внимание дам, и тем более – девиц было куда приятнее. А собралось их здесь немало: жены и дочери высших офицеров, служащих в Петербурге. Все они были в пышных платьях, скроенных по последней моде, причем некоторые особенно красивые девицы – в весьма рискованных нарядах.
У молодого, свежеиспеченного штаб-ротмистра из захудалого рода при виде всего этого великолепия должна была бы закружиться голова, но у Германа она не закружилась – не в том он был состоянии духа.
Впервые после происшествия на Кузнецком мосту он вышел в свет, и предпочел бы не выходить вовсе. Бледное, глядящее в потолок лицо Ариадны Уваровой являлось ему во снах практически каждую ночь. В каждом из этих снов он сперва получал надежду ее спасти, затем утрачивал ее, а потом и вовсе просыпался, осознавая, что ее больше нет.