Такого развития событий мне совсем
не хотелось. Но вот обстоятельств моего пореза здесь в этом времени
я совершенно не помнил. Во мне ещё не исчезло чумное состояние от
окружающей действительности, в которую я до конца так и не поверил,
несмотря ни на что.
Я попробовал зайти на свои
воспоминания о происшествии через то будущее, из которого меня
выбросило сюда. Получалось следующее: год я помнил — 1976, месяц —
июнь, место — около общаги на Металлургов, где я жил. Меня кто-то
окликнул, а дальше — пусто. Или не меня окликали, а просто услышал
крик и повернул на этот крик голову? Не знаю. Причём вспоминалось
это не как картинка, а как мой последующий рассказ нудному
прокурорскому следователю, который периодически меня дергал к себе
и задавал один и тот же вопрос: Ну как, Алексей Николаевич, не
припомнили больше ничего существенного? И я каждый раз отвечал:
нет. А он каждый раз говорил: если что-то припомните, обязательно
сообщите.
Похоже, ему было глубоко наплевать и
на это происшествие, и на сопливого милиционера, где-то по своей
глупости налетевшего на нож, и явно чего-то теперь скрывающего.
Я смотрел на сыщика и думал: вот
расскажу я тебе сейчас так, как рассказал в той, первой, жизни
следователю, и ждёт меня такая же бесполезная тягомотина, как и
тогда. А смысл? И я произнёс неожиданное:
— Евгений, давай я скажу тебе, что
упал на что-нибудь острое. А если хочешь, собственноручно запишу.
Всё равно мне тебе нечего рассказывать.
Сыщик возмущённо замахал руками, и
накинутый на плечи дежурный халатик белой чайкой слетел на пол.
— Ты разве не въехал, что я тебе
говорил? У тебя уже прокурорский следователь побывал, наверняка
медицинские документы посмотрел, знает про твоё проникающее
ранение. На укрытие от учета сто восьмой меня хочешь
подписать[1]?
— Ну, тогда записывай, — успокоил
его я и рассказал то, что в первой жизни рассказывал прокурору.
Митрофанов слушал и было видно, что
он не верит ни одному моему слову. Я тихонько вздохнул — и
правильно. Легковерных оперов на свете не бывает. Они не проходят
естественный отбор и вымирают как мамонты. Я бы тоже себе не
поверил. Но и сказать мне было больше нечего: ни мотивов супостата,
ни лиц, затаивших на меня злобу я не знал. Сыщик посмотрел на меня
пытливо ещё раз и во взгляде его было: ну, не хочешь говорить, дело
твоё. Он быстро набросал пяток строчек своим неразборчивым
почерком, приписал в конце: «с моих слов записано верно, мной
прочитано» и сунул мне в руку обгрызенную шариковую ручку. Я
расписался.