– Не замёрз, – отвечает дед Иван. Трубка в нём – не вырвать, кажется, – как вбитая: одёжку на неё повесить можно.
– Да не тебя я спрашиваю.
– А-а.
– Не холодно, – отвечаем мы.
Убрала Марфа Измайловна со стола, тряпкой вытерла столешницу, с тряпкой в одной руке и с крошками в другой, ушла на кухню – ужин там готовить будет: родители Рыжего и его старшие братья и сёстры с работы вернутся: кто-то на обед из них, а кто-то – к ужину. Он же, Рыжий-то, – поскрёбыш.
Иван Захарович положение поменял – прилёг на свою койку, захрапел тут же.
Подошла к нему бабушка Марфа, вынула из его рта трубку, на табуретку рядом положила.
– Горе, с ём одно и тока, – говорит. – Дак и вобшэ-то… как рабёнок.
Сидим мы с ним, с Рыжим, за столом, он, Рыжий, и говорит мне:
– В эмтээсе ёлка скоро будет. Ну, и – в клубе.
– На эмтээсовскую меня не пригласят, – говорю. – У меня никто там не работает.
– А я буду, – говорит Рыжий. Сказал так и говорит нараспев, мечтательно: – Мандари-ины, пряники… Ох, и напотчуюсь там… до тошнотиков.
– Да-а, – говорю я. – Подарки.
– Ну, – говорит Рыжий. – Дак а в клубе вместе, поди, будем. Туда-то всех пустят. – И говорит он, Рыжий: – Я стишок хороший расскажу, про Ленина, а Дед Мороз мне даст конфеток. Дак и ты, – говорит, – можешь.
– Чё? – спрашиваю.
– Стишок-то.
– А-а, – говорю. – Да я не помню никакого… такие только… матершинные.
– А я тебя научу… Тоже хороший, – говорит Рыжий. – Запоминай, – говорит. И говорит: – Одинаж-ды один – идёт гражданин. Одинажды два – идёт его жана. Одинажды три – они в комнату вошли. Одинажды четыре – они свет потушили. Одинажды пять – они лягли спать…
Хороший стишок. Складный. Я его сразу же и запомнил. И расскажу его после, на новогодней ёлке, в клубе. Со сцены. Громко. Не до конца, правда: брат меня со сцены почему-то сдёрнет. Но Дед Мороз, со съехавшей на одно ухо бородой и с шапкой на затылке, долго потом смеяться будет, со сцены спустится, подойдёт, погладит меня по голове и из своего мешка насыплет мне за рубаху много конфет и пряников, которые мы с Рыжим и съедим дружно в тот же вечер.
– Давай, – говорит Рыжий, обучив меня стишку, – в карты поиграем. В «пьяницу».
– Давай, – говорю.
Достал Рыжий из-за настенного большого зеркала, которое, когда в него смотришься, отражает тебя какими-то извилинами и кругами, кого угодно там увидишь, а себя нет, колоду потрёпанных карт, послюнив палец, растасовал их поровну.