– Молоко и хлеб на кухне… есть захочешь, скоро ведь захочешь, – говорит мама, глядя на меня. Оделась. Руку к двери и говорит: – Ну, я пошла, – и вышла, дверь захлопнув, местами с изморозью поменявшись.
Сижу я за столом и рассуждаю про себя, примерно так:
«Нет уж, отсюда я, ребята, ни ногой. Если отец на улицу – и я за ним, хоть и морозище там клящий… Тут не останусь, с полуумками».
Сестра в другой комнате. Она – ладно – той сегодня ничего ещё не сделал я, это когда ей сильно навредишь, подойдёт молчком и, если не увернёшься, скребанёт ногтями по щеке, ходи потом как кошкой поцарапанный. А брат – смотрит он, Николай, на меня, как кот на воробья, не облизывается только; и зенки у него круглые – как блюдца, не жёлтые только и не зелёные, а голубые… как подштанники. Ну, шиш уж, парень, не дождёшься.
И Николай – увальнем потоптался, потоптался, зыркая исподлобья на меня, в прихожей напрасно – в другую комнату убрался. Правильно и сделал: не обломится.
Шуршат там, как мыши в сене, с сестрой книжными страницами – читают, дебильные. Книги я у них ещё не спрятал, случай не подвернулся. Ну, дочитаются: не я им что устрою, так сами себе зрение испортят, слепцами-то потом походят… Вот уж тогда-то я натешусь. Помечтал немного – интересно.
Сижу на лавке. Думаю:
«И Шурка Пуса, и Сашка Сапожников, и Витька Гаузер носу, наверное, на улицу не кажут, да не наверное, а точно».
Смотрю на отца – лицом тот уткнулся в газету – и что такое уж там пишут, какие сказки? – не оторвётся. После, вечером, расскажет маме… Про Кубу что-нибудь. Или – про космос. «Бумага всё стерпит», – говорит мама. И Иван Захарович, тот что-то про газеты толковал, но что, не помню.
И опять как будто задремал я. А как, и не заметил. Приклонился будто только к стенке.
Вот уж сонливость-то напала, с самого утра клюю носом, как квёлая курица.
Слышу:
– Умерла? – спрашивает отец.
– Умерла, – говорит, вздыхая, мама. – Царство Небесное… Прими и упокой, Господи, душу рабы Твоей Парасковьи, – это она уже шёпотом, но я-то не глухой, слышу. И снова громче: – Кожа да кости, исхудала, как лучина… И куда чё в человеке девается?… Была такая вон… дородная.
Открыл глаза я.
Сидит он, отец, за столом, там же, где и был, так же уставившись в газету, то и дело зачем-то её встряхивая, как будто муха на неё садится – спугивает, но какие ж теперь мухи.