Сердце неожиданно гулко колотилось в
груди, а в глубине живота шевелился очень осязаемый клубок
животного ужаса, повсюду разбрасывая свои липкие паутинки. Через
щели между бревнами, с почти полностью вывалившейся сухой паклей,
доносился еле слышимый хрип главаря и шорох. Почему-то этот шорох
Рыжему был слышим лучше всего. Шорох, с которым тонкое тело с
матово поблескивающей кожей сейчас елозило по грубым доскам пола,
сдирая ее до крови. Но он продолжался очень недолго. Потом было
довольное и сбившееся дыхание главаря, легкий свистящий звук и
вздох, легкий, короткий, смешавшийся с бульканьем.
Сам Сыч вышел минуты через полторы,
вытирая узкое длинное лезвие поясного ножа остатками рваной рубашки
из мягкой выделанной на совесть кожи. С висящей по рукаву бахромой.
Никто не проронил ни слова, и путь через стену был быстрым, без
препятствий. Утро команда встретила уже далеко. Рыжий про этот
случай старался не вспоминать. До поры, до времени. А потом стало
очень поздно жалеть и понимать, что ничего не исправишь и не
вернешь назад.
Странности начались с пропажи одного из постоянных скупщиков
среди городских «мутных». На вопросы Сыча его домашние ничего не
могли сказать, лишь разводили руками. Пропал мужик, как в воду
канул. Потом исчез наводчик, из числа «синих мундиров»,
патрулировавших тракт. Несколько раз, когда команда уходила с
очередного грабежа, им на хвост садился кто-то очень настойчивый и
настырный. Сыч, выживающий в Степи уже пятый год, быстро понял, что
к чему и решил залечь «на дно». Не вышло.
Их взяли на зимней стоянке у лекаря. В голой степи, где
Рыжий оказался в числе караульных, торчавших на высоком частоколе,
окружавшем немаленькую усадьбу. Он ничего не заметил, только
вспыхнуло в глазах, и Рыжий провалился в темноту.
Когда пришел в себя, в нос ударило едким запахом гари и
дыма, железом густо пролитой крови и еще чем-то, мерзким и
тошнотворным. Голова гудела пустой бочкой, отхватившей удар тяжелой
дубиной, в глаза давило откуда-то изнутри. Рыжий вдохнул тяжелого
воздуха, и его немедленно вывернуло наизнанку, прямо в начавшую
желтеть траву, торчавшей жесткой щеткой у самого лица.
Рвало долго, чем-то остро режущим
носоглотку, жидким, стекающим и размазывающимся по подбородку и
верхней губе. Сбоку, из-за спины, доносились чьи-то дикие крики,
поднимающиеся все выше и выше, захлебывающиеся и перешедшие в
бульканье. Громко выругался злой незнакомый голос, сетуя на
слабость и полную негодность бандитских организмов. Рыжий,
наконец-то успокоившийся и пришедший в себя, затих, уткнувшись в
лужу собственной блевотины. Сзади скрежетнуло сталью, живой и очень
злобной: