Сердце Шевелева усиленно забилось. Его обуяла жадность.
Одна мысль всецело завладела его умом: во что бы то ни стало
отбить обоих коней. Это же какие деньжищи! Целый ряд планов, один
смелей другого, с быстротой молнии пронесся у казака в мозгу, но ни
один из них не был удобно исполнимым.
"Неужели ж так просто отказаться? — терзался Шевелев,
инстинктивно сжимая в руках пистолет и жадным взглядом следя за
проезжающими мимо него всадниками. — Ведь такого случая и за
несколько лет другого не подвернется… Святые угодники, как же
быть-то? Я же запросто, одного из пистоля ссажу, а другого можно и
кинжалом приголубить! Все сделаю на раз- два. Покладу наглухо. Но
нашумлю, придется нам убираться отсюда ночью. К тому же, если
промахнусь или осечка выйдет, или удастся кому-либо из них
ускакать? Тогда мы все пропали. Опомниться не успеешь, как
гололобый на нас целую орду наведет… Кабы один я был, я бы ни на
что не посмотрел, попытал бы счастья, а товарищей боязно под нож
подвести, к тому же офицер с нами… Нет уж, что делать, пущай едут
басурмане, такое уж их счастье, значит… А главное, кони, у нас ни у
одного таких нет. Даже Ворон Ежова и тот супротив белого не
выстоит…"
Кажется, мысли у казака возобладали правильные, но вдруг, не
удержавшись, как взбесились, Шевелев быстро вскинул пистоль,
прицелился; еще один миг, зловеще грянул бы выстрел, нарушив
торжественное безмолвие ночи, и одному из всадников наверняка бы
несдобровать.
Но в ту минуту, когда палец казака уже осторожно нащупывал спуск
курка, в нескольких шагах от него, где-то сбоку послышалось унылое
монотонное пение. Шевелев быстро отдернул пальцы и замер.
Пение приближалось, и вскоре из темноты, из которой только что
появились всадники, выскользнули четыре человека пеших татар в
бурках, с накинутыми на папахи башлыками, с болтающимися за спиной
в косматых чехлах ружьями.
Неслышно ступая легкими кожаными чувяками, все четверо быстро
продвигались вперед, следуя, очевидно, за всадниками и составляя с
ними одну шайку. Татары хитры и упрямы, как все степняки, и если бы
они не вздумали развлекать себя в ночи пением, дело могло бы
повернуться совсем плохо.
— Иль-Алла-иль-Алла Магомет-Рассул-Алла, — вполголоса тянул один
из них уныло монотонную ноту, и когда он замолкал, чтобы перевести
дух, его унылый напев подхватывал другой, за ним третий, и так
далее, все в одном и том же ритме и тональности.