Я истощен,воды осталось на один палец в кофейной банке, к тому
же она подтекает. Под ней все ширится мокрое пятно, и я ничего с
этим поделать не могу. Еды никакой. Бессонные ночи, страх,
безнадега измотали в конец, на чертовом балконе чувствую себя, как
в клетке, и неоткуда ждать помощи. Остался с СПС и двумя обоймами к
нему. Мой шмотник, как и калаш, наверное, забрал Ма́зур.
Я все чаще поглядываю вниз, и смерть от падения уже не кажется
такой жуткой. Все одно лучше, чем шагнуть в аномалию. Черный,
словно из графита,скелет справа от входной двери постоянно мне
напоминает об исходе. Можно еще застрелиться, но боюсь, не хватит
духа. Смерть от пули кажется очень болезненной и какой-то
уродливой, что ли. Представляю, как кусок металла вырывает часть
черепа, в клочья разносит мозги… Пусть уж после смерти все мое
останется при мне, хотя бы на какое-то время.
Мне начинают мерещиться странные вещи. Слышу голоса и звуки,
которых не должно быть. У меня есть еще немного времени, отвел себе
два, от силы три дня, и его нечем заполнить, кроме как рассказать
вам о превратностях судьбы, загнавших меня в эту западню.
Парень, в общем-то, я не глупый, люблю читать беллетристику,
особенно Стругацких. После школы ринулся в Москву за знаниями. Без
проблем поступил в «Плешку», и казалось, жизнь прогибается,
выстраивается в прямую дорожку и невдалеке уже маячит светлое
будущее. Прощай, далекий Мухосранск, а точнее, село Полоцкое
Читинской области с деревянной школой и кирпичной церковью, с
разбитыми проселочными дорогами, с баскетбольной площадкой у
мусорных баков, с «градообразующей» валяльной фабрикой
дореволюционной постройки, с пьяной лесопилкой, с загибающимся
совхозом ООО «Буренка».
Искренне надеялся больше туда не возвращаться. Даже навещать
мать не было в моих планах. Она осталась в тесной однушке с
бумажными обоями и с треснутым плафоном в прихожей. Отец умотал на
севера́ за длинным рублем, когда мне было три, там и остался. Мать
его не искала – невелика потеря, пил и ее поколачивал. Работала она
на «валяльке» учетчицей, вечно уставшая и злая.
Моим воспитанием занимались школа да улица. Рос, как сорняк
придорожный. Если бы не периодические росписи моего чресла широким
ремнем (все, что осталось от отца), я бы прямиком после восьмого
угодил на фабрику. Мать постоянно пугала ею. До сих пор слышу ее
сиплый, будто простуженный голос: «Будешь двояки носить, пойдешь
валяльщиком шерсть шелудивую в кислоте мочить. К тридцати годам
выкашляешь бронхи, а еще через пяток, в лучшем случае, если курить
не будешь, за ними полетят и легкие».