– Вот уж тут ты не прав, – отвечал ему знаток романсов Григорий Демидов. – Ты и вовсе забыл, что были у нас такие композиторы, как Бортнянский, Козловский, Пашкевич, Фомин. Они жили давно, еще в екатерининскую эпоху. Но уже тогда сочиняли много интересного, из чего большинство нынче забыто.
– А я вот думаю, – вступал в разговор Модест, – Моцарт, и в первую очередь его «Дон Жуан», образец для нас и нашей музыки. Есть много приличного и у итальянцев.
– Отчего так категорично? – вопрошал Оболенский. – Разве «Руслан» да «Жизнь за царя» Глинки не есть наш образец? А «Русалка» Даргомыжского?
– Признаюсь, к стыду своему, я толком не имею представления об этой музыке.
– Вот тебе на! – вскричал Демидов. – А я думал, брат, что ты, можно сказать, наш лучший полковой музыкант, да еще и ученик Герке, дашь нам фору в знании русской музыки.
Модест сокрушенно покачал головой:
– Есть у меня такой пробел. Надо бы не столько много времени отдавать похождениям и пирушкам, а всерьез изучить и наш отечественный музыкальный театр, и музыку симфоническую.
– Стану первым сотрудником и сотоварищем тому, кто пожелает начать знакомство с русской музыкой – воскликнул друг Модеста Ванлярский.
– Я готов, – поддержал его Мусоргский.
– Мы с вами, – ответили товарищи.
Решено было посещать музыкальные салоны и вечера. Для начала побывать у самого Даргомыжского, с которым Ванлярский был знаком и в дом которого был вхож.
– Вот бы познакомиться с ним. Страшновато, правда. Ведь какая знаменитость! – говорил Модест.
– Даргомыжский не любит больших вечеров и светского общения. Знакомства заводит редко. Но попробуем, – сказал Ванлярский.
Однако прежде чем Мусоргскому довелось впервые побывать в гостях у Даргомыжского, произошло еще одно знакомство, определившее не только ближайшие годы его жизни, но и всю его судьбу.
Во 2-м Военно-сухопутном госпитале появился новый ординатор. Ученик Николая Николаевича Зинина – гения русской химической школы, академика, первого президента Русского физико-химического общества, – он целеустремленно занимался практической терапией и токсикологией, работал как патолог.
Зовут ординатора Александр Бородин. Но служащие госпиталя уважительно называют его по имени-отчеству – Александр Порфирьевич. Он хоть и молод, но к уважению «обязывает» его высокий рост, могучее телосложение, выдающее человека огромной физической силы. Привлекал он внимание и своей красивой, статной внешностью. Носил усы и был похож на былинного Алешу Поповича. Происхождение Бородина было необычным. Когда у князя Луки Степановича Гедианова, проживавшего в Петербурге, родился внебрачный сын, он решил записать его за своим камердинером Порфирием Бородиным. Так Саша Бородин оказался крепостным своего отца; впрочем, перед самой кончиной тот дал ему вольную.