Василиса обернулась, да в темноте не разглядеть, кто идёт — фонари еле теплятся с той стороны, и лишь шаги слышно. Ступали мягко, быстро, но меленько, чуть подшаркивая. И фигурка сгорбленная мелькала в отсветах зелёных фонарей.
— Ох, успела я! — раздался тихий старческий голос, едва кое-как стало видно лицо пришелицы.
Дыхание сбивчивое по-живому пар пускало, шаги замедлились, и вот перед ними старушка встала в светлом богато расшитом сарафане и ажурной пуховой косынке, как барыни носили. А вот руки, как и у царевны, сморщенные, словно у девки половой — сразу видать, что к труду с детства приучена.
Замерла старушка, пожевала губами, а после расплылась в улыбке и всплеснула руками:
— Какая красавица! Ох, Камил, ты только погляди! Настоящая краса! Краше и не видала я де́вицы!
Василиса сжала зубы, припоминая, как слыхала подобное от тех подруг, что сильней прочих потешаться любили. Да только эта старушка так улыбалась, словно и сама верила в свои слова. Просеменила ближе, коснулась рябой руки, а затем выше по рукавам, до плеч, и по щекам погладила, качая головой:
— Какая же красавица, Камил! Дождалась я! Столько лет уж, а всё не то. А этой де́вицы прекрасней и не сыщешь!
По старческой щеке скатилась слеза, и только сейчас Василиса поняла, что глаза-то улыбаются, да немножко мимо смотрят. Слепая?
— Матушка? — раздалось сзади, и латы вновь лязгнули. Кощей подошёл к ним и бережно взял старушку за руку, отняв ту от щеки гости. — Матушка, она царевна. Жена Ивана.
— Красавица она, Камил, — заверила его она. — Красавица писаная! А что царская, так то и неважно вовсе! Уж тебе-то, чернокрылый мой! — но, как-то видя непреклонность в колдовских глазах, вздохнула и сказала: — А ко́ли слушать меня не станешь, так дай ей хоть дух перевести. Накорми, напои, переночевать в тепле позволь, в баньке попариться. Куда ж ты де́вицу одинокую на мороз в дальний путь отсылаешь? Ещё зима не легла, а у нас уже сани запрягают! А ей-то как без саней, голодной-холодной?
— С рассветом пусть уходит. Я и так сказал ей, что может обогреться, — упрямо нахмурился Кощей, боком став к обеим. — Погибнуть сегодня не дам, а дале — не моё дело.
— Вот и славно, вот и хорошо, — закивала старушка, радуясь, похоже, и этому, а после нащупала девичью руку и потянула: — Идём со мной, красавица. Студёный тут воздух, а я тебя к печи́ отведу. Согрею да употчую тебя как положено, а то лица́ на тебе нет, так озябла.