Вряд ли старичка одолела простуда. Ох
и вряд ли... Но мало кому достаёт духу честно признаться в своём
состоянии. Люди и сами не хотят верить. Предпочитают врать самим
себе до последнего, уповая на милость богов, надеясь, что всё
обойдётся.
Оставив лестничный марш позади, я
ринулась в переднюю, к спасительному порогу. И едва не
поскользнулась на лакированных дощечках паркета, заметив на коврике
у двери какое-то шевеление. Комочек тьмы посреди мрака, он
покачнулся, подался вперёд...
Невольно отступая шаг за шагом, я не
могла отвести взгляда от этого сгустка. Не могла ни моргнуть, ни
продохнуть, только пятилась и смотрела. Оно двигалось следом.
Неспешно, не пытаясь бросаться и нападать. В косые лучи,
высвечивающие пылевую взвесь, медленно вышло нечто...
Оно вышло на свет и подняло голову,
на меня посмотрели чёрные глазки-бусинки, дёрнулись поредевшие усы.
Крыса, просто крыса... Больная, разлагающаяся заживо крыса. Она
подволакивала заднюю лапку, но упорно двигалась ко мне, будто моля
о помощи — или последнем милосердии.
Серая шёрстка свалялась и взмокла —
гниль уже разъедала мягкие ткани. Когда она непроизвольно дёргала
головой на каждом шаге, я замечала, что губа с одной стороны
изъедена заразой — торчали два жёлтых передних зуба, виднелись
сомкнутые в глубине пасти моляры.
Крыса приближалась, влача за собой
безвольный хвост, а я просто стояла и не могла пошевелиться. Ужас и
отвращение сковали каждый мускул надёжнее кандалов городской
тюрьмы. Нет, нет, нет... только не снова. Я не могу пройти через
этот кошмар опять. Нужно бежать, пока не поздно. Но не могу, не
выходит...
Несчастный зверёк сделал ещё один
рывок и припал грудью на паркет. Видимый с этой стороны глаз
затянулся бельмом и... вытек, будто проколотая икринка. Но крыса не
издохла. Уже не в силах переставлять лапки, она ползла, а челюсть
её клацала о половицу, провисая на подгнивших связках, грозясь
вот-вот отвалиться...
Я непроизвольно прижала оледеневшие
пальцы к губам и подалась назад. Врезалась поясницей в высокий
столик, тот закачался, пошатнув вазу. Под звуки бьющегося фарфора я
ринулась прочь из гостиной, через узкий коридорчик, ведущий в
бытовые помещения.
Там наверняка должен быть чёрный ход
для прислуги, пусть господин Даттон и не нанимал постоянный штат.
Сердце бешено колотилось в рёбра, тугой корсаж под платьем не давал
продохнуть, каблуки стучали по широким плиткам с замысловатым
узором. Я комкала руками тяжёлый подол с подъюбниками и проклинала
собственный наряд за неудобность.