Что-то было в ней действительно
особенное, надо признаться. Вот в Андре, в его бледном,
меланхолическом лице, например, поражало что-то вызывающе
некомсомольское, аристократически-отрешенное, и в этой девушке было
что-то нездешнее, но южное, непривычно-яркое. Конечно, она была
красива, но все равно дело было не в этом — мало у нас в школе
красивых, что ли? Та же Анна, например. Или Оля Гоголь. Или
Морозова.... И все-таки у тех была только внешность, у этой
внешность была лишь продолжением породы — нестерпимо гордой,
капризной и властной. В ней было то, отчего мужчины теряют силу и
достоинство и превращаются в преданных, трусливых, покорных
тушканчиков.
Я специально наблюдал много месяцев
подряд: ни разу не видел, чтобы парень, кто бы он ни был, мог
разговаривать с Викой нормально. Или хихикает по-идиотски, или
как-нибудь причудливо, по-дурацки изогнется, или вдруг начнет
приплясывать на месте, как будто вот-вот нальет себе в штаны, или,
наоборот, стоит как обморочный, не понимая ни слова... Прямо такое
ощущение, что эта девчонка излучает вокруг себя какой-то
нестерпимый жар.
И, главное, она наслаждалась этим так
явно и искренне, что обезоруживала даже старых учителей. Уж эта-то
не носила свою красоту, как будто она была ей не по карману, как
однажды выразился Андре про наших школьных красавиц. О! Эта обожала
восхищенные взгляды, наслаждалась и питалась ими, часто с
удивительной ловкостью угадывала их; не брезговала, даже если этот
взгляд исходил из дебильно-блаженных очей окоченевшего в любовной
истоме Кочеткова или подобного ему ничтожества. И дураку было
видно, что Вика любит свою гибкую фигуру, стройные длинные ноги,
обнаженные значительно выше колен, руки с изящными узкими ладошками
и тонкими длинными пальцами с перламутровыми капельками ноготков,
красивый, немножечко надменный рот, готовый, впрочем, в любой миг
к любому выражению, к любому настроению, темно-зеленые, чуть
удлиненные глаза, придававшие ее лицу японский оттенок. Я никогда
не видел, чтобы эти глаза беспокойно бегали или трусливо
опускались.
Я думаю, она и не понимала, как это
можно не любить: ведь это всем так нравилось! Иногда, во время
урока, она доставала из сумочки зеркальце и, мельком убедившись в
безопасности, с видимым удовольствием смотрела в него: улыбалась,
хмурилась, показывала себе язык, щурилась — ну просто детский сад
какой-то. Однажды она быстро подняла глаза и увидела, что я
подсматриваю: я тотчас отвернулся, но успел заметить ее
торжествующую улыбку и долго еще потом вспыхивал от стыда.