Викина мама удивилась, но тут же
взяла себя в руки:
— Да-да, конечно, вот здесь,
пожалуйста.
Я закрылся наглухо, отдышался, затем
хлопнул крышкой унитаза и минуты две смотрел в его зев, как будто
собираясь утопиться. Потом, зажмурив глаза, яростно натужился и,
услышав громкий, вспарывающий воду звук, заглушил его бурлящим
водопадом. Это была моя месть. Себе.
— Ну как ваши зубы? — спросила Юлия
Александровна, когда с тяжелыми думами я вышел на кухню.
— Какие зубы?
— Ну те, что болели, разумеется.
Я вспомнил и ахнул про себя:
— Ах да, нормально, я сходил ко
врачу.
— Сегодня? Утром?
— Нет. Вчера. Потом. Они и сейчас
болят, — я запутался совсем.
— Бог мой! — пробормотала Юлия
Александровна и, вглядевшись, охнула. — Да у тебя и щеку вздуло!
Болит?
— Да нет, все нормально, честно, все
нормально, — я задом отступил из кухни в коридор и толкнулся в
первую попавшуюся дверь.
— Ой!
Вика стояла ко мне боком у раскрытого
шкафа. В джинсах. И — все... Я успел захлопнуть дверь прежде, чем
она успела прижать школьное платье, висевшее на стуле, к груди.
За спиной пронзительно и зло затрещал
телефон. Из кухни прибежала Юлия Александровна. Одной рукой она
схватила трубку, а другой и глазами указала на Викину комнату.
Я зашел в нее почему-то на цыпочках.
Постоял, пытаясь успокоиться. В комнате было прохладно и пахло
духами. Не могу сказать, что я разглядел Викину грудь. Я скорее
разглядел ее лицо — испуганное, растерянное и беззащитное. Я хорошо
представлял себе, каким оно стало секунду спустя. И каким я его
скоро увижу.
На столе лежала книга. Я раскрыл
ее.
Я давно не верю в
телефоны.
В радио не верю, в
телеграф.
У меня на все свои
законы
И, быть может, одичалый
нрав.
Нашел под обложкой имя: Ахматова.
Самоуверенная тетя. И, наверное, надменная, как Вика. Интересно,
сколько ей лет?
Ты мой грозный и последний
Светлый слушатель темных бредней.
Я попытался представить себе
поэтессу, но выходила Вика с презрительно прищуренными глазами.
— Стучать надо, когда входишь!
Я выронил книгу и обернулся. Вика
была в синих джинсах и сером свитере. На щеках ее еще остывал
розовый румянец, в блестящих глазах еще горели гнев и досада.
Досады у меня и самого с утра было предостаточно:
— Прости, но я что-то не слышал
стука. Но все равно входи, без церемоний, пожалуйста. Садись вот
сюда.