Потом Алиса умерла. Перед смертью она
произнесла мое имя — так сказал хирург после операции, встретив
меня в больничном коридоре и старательно пряча измученные глаза. Он
сделал все, что было в его силах, и у него самого было трое детей,
из которых младший был болен раком печени.
— Как это случилось? — спросил я
глухим голосом. Вместо ответа он протянул мне маленький белый
конвертик и, покачнувшись, поспешил прочь.
На улице я распечатал его и прочел
неровные и все-таки до боли знакомые строки: «Артур, милый, я пишу
тебе это, быть может, последнее письмо перед операцией. Доктор
говорит, что все будет хорошо, но я не верю, а верить так
хочется!..» Дальше я читать не мог — строчки расплывались и таяли.
Я знал, что она просит о матери — старой бедной матери, которая
скончалась от сердечного приступа, не выдержав последнего удара
судьбы.
Смерть матери и дочери занимали в
моем романе изначально главную главу. Я готовился к ней задолго до
рокового объяснения с хирургом и, в зависимости от настроения,
отметок в дневнике, а иногда и просто от погоды, либо продлевал
жизнь Алисы после операции на несколько дней, либо изменял диагноз
ее болезнита-ким образом, что первой умирала ее мать, а потом уже и
она,иногда со мной в придачу.
Несколько раз я воскрешал ее, чтобы
продлить наш роман до свадьбы, но в конце концов она неизбежно
умирала — или от рака, или от чахотки, или от порока сердца —
дальше этого мои медицинские познания не шли, — и всякий раз,
прощая седого хирурга за очередную безнадежную операцию, я
испытывал сладостное потрясение, возвышающее меня над всем
миром.
Были у меня и другие увлечения.
Однажды я влюбился в черноокую, бесстрашную Мурку, однако блатные
дружки зарезали еегораздо раньше, чем я успел насладиться новым
чувством. Был озорной роман и с 14-летней Зинкой из детского дома,
и с печальной, задумчивой Глорией, тихо увядшей на моих руках после
неудачного аборта, и даже с японкой по имени Иоко, из Нагасаки,
которая, понятное дело, боролась с лучевой болезнью и умирала так
долго, так смиренно и трепетно, что я от жалости изревелся весь и
больше уже ее не воскрешал.
Любовь без трагической развязки
представлялась мне столь же неполной, как и предложение без
точки.
Выбирая очередную жертву, я требовал
от нее лишь крайней бедности, анемичной внешности и наличия одного
родителя, желательно безнадежно больной матери. Остальное я брал на
себя. И все-таки, даже в этой пестрой круговерти мыслимых и
немыслимыхисторий, Алиса осталась моей первой и по-настоящему
единственной любовью, своего рода стандартом, при помощи которого я
мог ориентироваться в мире добра и зла...