Мы понемногу погружались в привычное
истерично-весело состояние, когда дерьмо лезет изо всех щелей. Мы
шли по набережной, толкали друг друга в спины и кричали:
— Да здравствуют советские белковые
тела!
— Ура!
— Да здравствует Леонид Ильич —
лучшее белковое тело в мире!
— Слава!
— Труд сделал из обезьяны белковое
тело! Да здравствует труд!
— Долой капиталистические белки!
— Но пасаран! С Кубой до неизбежного
конца! О-хо-хо!
Я смеялся до слез, до икоты. Андре
раскраснелся и несколько раз упал на колени. Люди — быдлы —
испуганно обходили нас стороной. Одна старуха довольно мерзкой
наружности остановилась и начала ругаться. Мы выслушали ее по
стойке смирно, а когда она устала, я отдал честь и рявкнул:
— Яволь, херр комендант! Разрешите —
абтретен?
— В армию тебя, поганец, в армию, —
ненавидяще сипела бабка.
— Слушаюсь, завтра отправляюсь с
первой же маршевой ротой. Разрешите пригласить, так сказать, на
отвальную. Будет много водки и мужчин. Все холостые.
— Наглец.
— Виноват, немножко выпимши. По
случаю 200-летия взятия Бастилии парижскими коммунарами. Как
чувствует себя ваше белковое тело? Способ существования еще
устраивает? А то есть блатное местечко на Южном кладбище. Глинозем
и прекрасный вид на Пулковские высоты.
— Чтоб ты сдох!
— Прощу прощения, но в смерть не
верю. Хотя, конечно, рано или поздно сдохну. Надеюсь, лет так на
пятьдесят позже вас. Выпьем, верная старушка, сердцу будет веселей,
а? За Родину и Сталина. Давно не трахалась, старая кобыла?
Признавайся!
Старуха ожесточенно плюнула себе под
ноги и поковыляла прочь, что-то бормоча.
— Завтра в десять на том же месте, —
крикнул я ей во след. — Не забудь презервативы захватить, старая
кочерга. Финские!
— Ну хватит, угомонись. — Андре
встряхнул меня за локоть. Меня действительно уже трясло от
какого-то злобно-веселого возбуждения.
Мы огляделись и поняли, что забрели
черт знает куда. Справа расстилался огромный пустырь, напоминавший
панораму поля боя. По дороге катили грохочущие грузовики и
автобусы. На другом берегу Невы теснились низкие строения из
красного кирпича, утыканные дымящими фабричными трубами — унылое
зрелище. Пошел снег. Ветер утих, и он падал отвесно и густо. Сердце
резанула такая грусть-печаль, что взвыть было впору.
Назад мы шли молча. На последнюю
вспышку ушли все мои последние силы. Хотелось есть и не хотелось
жить — этот парадокс занимал меня всю дорогу. Мы дошли почти до
Володарского моста, когда Андре, думающий, видимо, о не менее
важных вещах, остановился и схватил меня за руку.