Это была моя музыка. На Британских
островах нашлось несколько парней, у которых сердце билось так же,
как и у меня. Каждый раз, включая кассету, я испытывал ощущение,
что они поют только для меня, что они видят меня, как я видел их. Я
даже разговаривал с ними. Они знали обо мне все. Главное, они
ненавидели и любили точно так же, как и я. Они ненавидели
узкогрудых и прыщавых мальчиков, которые мечтали о смазливых
девочках: узкогрудые называли их малышками и детками, облизывая от
постоянной похоти липкие пухлые губы и жмуря блудливо-хамские
глазки. Эти мальчики любили сладкие вина и приторно-сиропные
мотивчики о простой, незатейливо-сопливой, немножечко несчастной
любви. И девчонки их были похожи на мармеладных куколок и,
собравшись вместе, они источали запах шоколадных ликеров, сладкого
шампанского, липкого пота и конфет, а когда они смеялись, то все
сплошь показывали гнилые зубки, и смех их был похож на
кудахтанье.
Я любил вламываться в их мирок на
мотоцикле. Я любил кованым ботинком отворять двери, за которыми они
предавались своему сюсюканью. Любил сграбастать прямо из-за столика
какого-нибудь вымороченного урода и под пронзительный женский визг
сокрушительным ударом в челюсть свалить его на пол.
И еще я любил под эту музыку колотить
французов и итальянцев — сам уж не знаю толком почему. Чем-то они
мне тоже не нравились. Вечно затягивали по телику что-то про лямур
и тужур и про феличиту; вечно у них тоже были маслянисто-блудливые
глаза и вечно они пыжились, капризничали, манерничали за стойками и
столиками своих бистро и кафе вместе со своими глупыми подружками.
Никто из них не жаждал подвигов и славы, никто из них не мог
взглянуть в свинцовую даль океана такими же свинцово-серыми
глазами, исполненными той же грозной силы. Все они — и французы, и
итальянцы — готовы были ради юбки на разные мерзости, на любые
предательства и не только не стыдились этого, но даже воспевали
подобных героев в книгах. Поэтому и войну проиграли, козлы.
Но если уж Риччи любил или тосковал о
чем-нибудь, или мечтал, то это было подобно страстному воплю
первобытного человека. Он и рыдал как дикарь, но, обратив глаза к
небесам, он молил, и страдал, и заклинал подобно древнему пророку,
кидающему обвинения яростной толпе.
И когда в его музыке звучали боевые
звуки воловьих рогов, которыми викинги ободряли усталую рать, — я
видел холмистые, залитые бронзовым вечерним солнцем поля южной
Англии и длинную колонну запыленных воинов в остроконечных шлемах.
Их лица были просты и суровы. Иногда я видел увешанное
разноцветными знаменами и вымпелами ристалище, множество
возбужденных зрителей в пестрых лохмотьях, из которых выделялась
красивая и заплаканная леди в траурном черном платье — перед ней,
на окровавленном песке, лежал молодой рыцарь с мечом в руке. Жизнь
покидала его. Толпа бушевала, требуя крови и зрелищ.