Налетевший ветер потянул за подол Василисиного платья, словно
желая закрутить ее в вихре солоноватых брызг. Где-то далеко кричали
чайки, то ли плакали, то ли наоборот, смеялись.
- И земля потому здесь была дешева. Батюшке ее супруга землю
пожаловали, но после и тетушкин муж еще купил, под конюшни…
- Под те, что стоят?
- Да, - она тронула фарфоровые колокольчики. – Он их и начал-то
строить, а уже потом, после смерти, его и тетушка взялась. Ей тоже,
я думаю, часто говорили, что неженское это занятие, что можно дело
или продать, или отдать управляющему. Она вот не отдала. А я…
- А вы восстановите, как было.
- Если получится, - она легко вздохнула и спросила. – А вам,
случайно, не доводилось слышать о золотых лошадях? Вы упоминали
ведь про тех, которые на востоке, которых никто не видел, но про
них знают. Хотя, конечно, тоже странно. Если никто не видел, то
откуда знают?
Вдоль моря неспешно прогуливались отдыхающие. Девицы в пестрых
платьях на морской манер, молодые люди, одетые по последней
столичной моде, которая, как по Демьяну, была весьма странна, если
не сказать, смешна.
Дамы постарше.
Няньки с детьми и гувернантки, чьи подопечные изо всех сил
старались вести себя подобающе, однако сил не хватало, и то и дело
раздавались восторженные девичьи визги.
- Отец… рассказывал. Ему случалось служить в степях. Он говорил,
что я там на свет появился, но увы, сам я того за малолетством не
упомню.
Ветер играл с бантами.
И воздушным змеем, которого запускал мальчишка лет этак
десяти-одиннадцати. Сопровождаемый хмурым воспитателем, по виду
военным, он был не по возрасту серьезен, и на змея, норовившего
провалиться в воздушную яму, глядел с раздражением.
- Когда-то давно, когда степи были необъятны, когда море
травяное занимало мир от края до края, жили в степях самые разные
народы.
Вспомнился вдруг хриплый отцовский голос, и запах табака. Отец
имел обыкновение набивать трубку туго, и табак использовал самый
черный, крепкий. Оттого и дым выходил терпким, кусачим.
Странно, а давно уж казалось, что Демьян не помнит отцовского
лица.
Лица он и не помнил.
А вот запах и руки – распрекрасно, и то кожаное седло, изрядно
потертое, облупившееся с краю, но все одно любимое. И то, как
разрешали ему чистить это седло, натирать пивом для
сохранности.
Демьян мотнул головой, отгоняя непрошенные воспоминания.