Ни за что бы не подумала, что он сладкоежка. Впрочем, эту мысль я решила пока придержать при себе. Здесь, в толпе, где вроде бы и никому ни до кого нет дела, и одновременно чересчур много чужих ушей, слишком легко сболтнуть лишнее или нечаянно заговорить о себе в женском роде, привлекая ненужное внимание.
Может быть, для Дитриха этот рынок и выглядел бедным, а мне так вполне хватало разнообразия. Да и сам некромант, как мне показалось, ворчал больше для проформы. Он останавливался то у одного прилавка, то у другого, неспешно выбирая. Торговался азартно, с явным удовольствием, и было заметно, что делает он это не из мелочной жадности, а просто от любви к искусству.
— Мы оскорбим продавца, не попытавшись поторговаться, — заметил он, складывая в мою корзинку берестяной кузовок, наполненный земляникой.
Не удержавшись, я утянула в рот несколько ягод. Перекинула с локтя на локоть корзинку, уже довольно увесистую. Но Дитрих нес вдвое больше, так что мне было грех жаловаться.
— Все, уже уходим. Сейчас выберемся из толпы, и я заберу у тебя корзину, — улыбнулся он, будто почувствовав мою усталость.
— Мне не тяжело, — не слишком убедительно возразила я, вслед за ним отходя от прилавков.
Еще немного — и мы оказались недалеко от вторых ворот рынка. Здесь уже не было толчеи, и улица просматривалась в обе стороны.
— Носильщик! Кому носильщика! — раздался громкий голос. Дитрих бросил на меня оценивающий взгляд. Похоже, моя преувеличенно бодрая улыбка его не убедила, потому что на лице отразилось сомнение.
— Не стоит, — сказала я. — К тому же, носильщик может рассказать…
Я не стала договаривать, опасаясь лишних ушей. Дитрих улыбнулся.
— Мы лишь одни из многих… — Он осекся, переменился в лице. Я вслед за ним повернула голову, но около зазывалы не было ни стражи, ни инквизиторов. Или нам нужно опасаться кого-то еще?
— Очищенный. — Голос Дитриха звучал чересчур спокойно. — Извини, птичка, но будем справляться сами. Совсем устанешь — говори, заберу и твою корзинку.
Я молча кивнула. Пригляделась внимательней. Рядом с зазывалой неподвижно, словно статуя, стоял мужчина. По лицу его было невозможно угадать возраст — может, лет на пять старше меня, а может, и на все пятьдесят. Обычно время оставляет на людях отпечаток пережитых волнений, радостей и горестей, полученного опыта и обдуманных мыслей, придавая каждому свое неповторимое выражение. А у очищенного лицо было точно у куклы, и глаза такие же — как стеклянные пуговицы. И осанка… никакая. Ни спокойного достоинства, как у Епифании, ни надменно поднятой головы, как у Первого брата, ни привычно опущенных плеч, как у многих из толпы, кто всю жизнь кланялся.