— Его.
— Не уберегли, значит, голубя. Опасливо мне, ваш
высокородь.
— Чего ты спужался, Борецкий?
— А ну как и меня заодно с энтими двумя немчиками в
колодничий каземат оформят? Попасть туда легко, а вот выйти
трудно.
— Не боись, Борецкий. Ты государственный человек,
лейб-гвардии[2] сержант. Худа не сделал. Подполковник за тебя
всегда слово молвит. Выручим, ежели что. А чтобы не сбегли,
возьми с собой четырех солдат. Штыки примкните и глаз не
спускайте. Утекут, шкуру с тебя спущу почище Ушакова Андрея
Ивановича[3], — имя и отчество офицер произнес с придыханием, чуть
ли не озираясь по сторонам.
— Знамо дело, ваш высокородь, спустите.
— То-то! — удовлетворенно подкрутил лихой ус офицер. —
Скажешь, я завтра прибуду с подробным рапортом. Ступай,
Борецкий.
Сержант Борецкий — немолодой коренастый мужчина с багровым лицом
пьяницы, вместе с двумя солдатами устроился на крестьянской
телеге. Нас с Карлом связали и положили на вторую телегу,
приставив двух конвоиров. Мертвецов, укрытых рогожей,
загрузили на третью. Возницы, доставленные из ближайшей деревни
вместе с реквизированными подводами, выглядели забитыми и не
роптали. Они мяли в руках шапки и постоянно крестились,
выслушивая приказания офицера.
Взявший меня и Карла под арест гвардейский капитан не стал
слушать объяснений. И дело отнюдь не в пресловутом языковом
барьере. Немецким он как раз владел сносно, и ничего
удивительного в том нет. В те времена этот язык играл
примерно такую же роль, что французский в девятнадцатом веке. Мы
для капитана были убийцами, застигнутыми на месте
преступления. Разбираться он считал ниже своего достоинства.
Дело пахло керосином.
Виски ломило, на лбу вздувалась шишка, в глазах двоилось, нос
опух. На счастье, я успел в последний момент отпрянуть,
приклад прошел по касательной, только благодаря случаю
«рубильник» остался цел. Но приложили меня крепко. Провалялся
без памяти час, а то и больше.
С Карлом обращались гуманней. Ему вообще почему-то везло гораздо
сильнее.
— Вот немчура проклятая. Лезет сюда, словно им медом
намазано, — сплюнул конвоир. — Хорошо хоть эти по всему
бедовать будут.
— Не говори, Матвеич. Видать им у себя совсем несладко
стало, вот и бегут к нам, будто тараканы какие. Жадные: что
рупь, что копейку — под себя норовят утащить. А нашему Ваньке
деревенскому достается: корми-пои оглоедов, до юшки из носу
надрывайся, а они на шею сядут и тебе же батогов всыплют за
добро твое. Сволочи!