Я спросил, чем вызвано его веселье.
— А как же ж не радоваться, — довольно потирая руки,
заговорил гренадер. — Во-первых, все друзья вернутся, я по ним
заскучал — слов нет. В гошпитале валялся, мечтал, как здоровье в
кабаках поправлять буду. Одному ж скучно. И вы вроде в компаньоны
не набиваетесь. А как наши придут — ух, водочки попью всласть!
Во-вторых, смогу прошение об отпуске подать. Во время стояния на
зимних квартирах разрешается отпускать четверть состава. Думаю,
ротный, не обидит. Чай не самый последний солдат. Давно я своих не
видел: батьку с маткой, поклон им земной, сестер да братишек. Чай я
уж настоящим дядькой стал, не токмо для таких гавриков, как
вы, — он с прищуркой глянул на нас с Карлом.
— Не хочу тебя огорчать, но на носу война. Вряд ли
начальство сильно на отпуска расщедрится, — предположил я.
Чижиков лишь усмехнулся:
— С туркой-то. Так мы его в два счета раскатаем. Вояка из
него плохой. Чуть нажмешь — бежит, будто пятки смальцем
смазаны.
— Ну-ну, — пробормотал я, помня, сколько еще будет
этих войн, когда Оттоманская Порта вновь и вновь, науськиваемая
врагами России, двинет войска к нашим границам, однако гренадер
лишь хлопнул меня по плечу:
— Не боитесь, покуда присягу не примите, никуда я от вас не
уйду, ни в какой отпуск. Токмо вы энтот день на всю жизнь
запоминайте. Присяга для солдата ровно как второе рождение. После
нее грех в кабаке не проставиться, и мне, Полкану старому, чарку не
преподнести за науку.
— Не волнуйся, Степан, будет тебе чарка, — пообещал
я.
И вот настал день присяги. Новобранцев всего двое — я и Карл.
Нас вывели перед ротой, поставили рядом с развернутым знаменем,
командир велел положить руку на Евангелие, и я, волнующимся голосом
произнес первые строки:
«Я, Дитрих фон Гофен, обещаюсь всемогущим Богом служить
всепресветлейшей нашей государыне императрице, верно и послушно,
что в сих постановленных, також и впредь поставляемых воинских
Артикулах, что оные в себе содержати будут, все исполнять
исправно…»
Глава 15
Обычно так давали присягу офицеры, солдатам полагалось стоять в
строю, поднимая правую руку, а потом целовать Евангелие, но для
нас, как для иностранцев, сделали исключение. Выяснилось, что после
каждого повышения в чине требовалось присягать заново. Офицеры
расписывались на гербовой бумаге, их подписи заверял полковой
священник.