На деликатный скрип половых досок синхронно повернулись три
головы: две французские и одна индейская. За время ее отсутствия
мужчины переместились за небольшой карточный столик, стоящий рядом
с камином.
Лакота-сиу выглядел так, как и должен выглядеть индеец. Высокий,
поджарый, но широкий в кости. Бесстрастный взгляд глубоко
посаженных серых глаз с надменной гордостью сверкал на
татуированной физиономии дикаря. Толстая коса, тщательно обернутая
узорчатой тряпочкой, ленивым удавом сползала с бритого черепа.
Яркая одежда, расшитая бисером и украшенная шкурками горностая,
висла мокрой бахромой, роняя крупные капли на вощеный до матового
блеска пол. В общем — обычный, ничем особо не примечательный
краснокожий. Златка мысленно рассмеялась — именно так она и
представляла себе коренного жителя Америки.
— Знакомьтесь, Злата, это — мой друг, Сидящий Медведь, —
представил индейца де Брюэ.
Девушка удостоилась едва заметного величественного кивка.
— А это — мадемуазель Злата.
Еще один неохотный кивок. Наступило молчание. Медведь пыхнул
клубами ароматного дыма из полированной трубки красного дерева и
неожиданно сказал:
— У тебя красивая скво, бледнолицый друг. Продай!
Прозвучало как требование. Де Брюэ отрицательно мотнул головой,
тщательно пряча усмешку в глазах.
— Двадцать шкурок серебристого горностая, — продолжал
упорствовать дикарь. Немного поразмыслив, он внушительно добавил: —
Это много!
— У всего племени сиу не хватит мехов, чтобы купить меня! —
дерзко заявила девушка.
Индеец окинул ее презрительным взглядом: женщины, не
принадлежащие племени, были товаром. То, что товар попался
разговорчивый, особой роли не играло. Он настойчиво повторил:
— Продай!
— Ты не ответил мне, вождь! — добавив презренья в голос, сказала
Златка.
— Кто ты…
Девушка не дала ему договорить:
— Я не знаю, кто я такая. Но моя бабушка мне рассказывала, что
когда-нибудь я переплыву Большую Воду и там, в стране Великих
равнин, у подножья Черных холмов, найду свой народ.
С этими слова она неторопливо опустила бретельку платья, обнажив
прелестное плечико. Костилье шумно сглотнул слюну, де Брюэ
нахмурился, а дикарь вонзился взглядом в искусно выполненный
рисунок. Вопреки ожиданиям девушки он не стал падать на колени,
воздевая руки к небу, и биться лысым черепом о паркет. Но
невозмутимость его покинула: индеец побледнел.