Позволил выплеснуться
наружу, ошпарить вкрутую, на мгновение вскружить голову упоительным
хмелем свободы и вседозволенности.
Глухо брякают кандалы,
гнилыми ошметками сваливаясь с ног, отчаянно хрипит конвоир, вокруг
шеи которого захлестнулся ремень его собственной винтовки... А ты
уже бежишь, бежишь прочь, и другие конвойные не успевают, не
успевают, потому что каторжане, старательно изображая из себя стадо
баранов, тупо сгрудились у них на дороге -- а спасительный лес
совсем рядом, он готов принять тебя...
Земля больно бьет в
лицо.
Встать, скорее! Ты
ведь просто споткнулся!
Но себя не обманешь.
Ничего не случается "просто"!
-- Встать!..
-- ...Вставай,
паря!
-- Эй, ты, как бишь
тебя... Друц! Ссылочный! Вставай, мажье семя -- тут по твою
душу!..
Низкий закопченный
потолок. Его заслоняет рябая рожа Филата, склоняется, дыша
перегаром.
-- Очманел посля
вчерашнего? -- лыбится рожа. -- Вставай, вставай! Тебя купчина наш,
Ермолай Прокофьич, спрашивают... свинья его заешь, кровопивца!
Последнюю фразу Филат
произносит свистящим шепотом, не забыв предварительно оглянуться --
словно тайной великой делится.
Сон.
Всего лишь сон!
Но до чего похож на
правду...
* * *
Тело, как обычно с
утра, не хотело подчиняться. Хрустела и ныла многострадальная
спина, из рук словно умелый кат жилы тянул, суставы отзывались на
каждое движение резкой дергающей болью. Да еще и голова изрядно
гудела с бодуна. Отвык ты от хмельного, Валет Пиковый, ай, отвык,
морэ...
И привыкнуть заново
вряд ли успеешь.
Кое-как, стиснув зубы,
тщетно пытаясь не стонать, доковылял до сеней. Ткнул ноги в бродни;
буквально вывалился за порог, притворив за собой дверь, чтобы не
студить избу. Первым делом сунул бритую "пополам" голову в
ближайший сугроб едва ли не целиком, по самую шею, благо снег
оказался мягким, рассыпчатым -- видать, за ночь навалило.
Подождав немного, пока
в мозгу прояснится, а уши начнет щипать жгучий морозец,
распрямился, отер ладонью лицо.
И только теперь
взглянул на гостя, с интересом наблюдавшего за тобой.
Гость сидел на краю
широких саней-розвальней, запряженных парой гнедых низкорослых
меринов (таких ромы-лошадники в насмешку дразнили "тыгдынцами").
Одет же был знатно: в длинную, едва ли не до пят, меховую доху,
шапку из росомахи-летницы и новые, еще не стоптанные, валенки.