Ладно, проехали.
Глянула в яркие,
любопытные, ну никак не старческие -- девчоночьи глазки.
-- Отвар?
целебный?!
-- Отвар, золотце! на
семи травушках, на осьми корешках! Мертвенького подымет!.. пей, не
боись, за Шептухой злого не держится...
-- Мертвенького
подымет? А живого в гроб уложит?
-- Шутишь, золотце?
Славненько, коли шутишь -- знать, хворь отпущает...
-- Это, бабка, поп
отпущает, грехи-то!
А поезд все стучал
где-то, все дарил подарки, приближаясь.
Вот и смогла:
поболтала кружкой, расплескав тяжелые, душистые капли. Спросила --
просто, жестко, словно давнюю знакомую:
-- Ты зачем меня
отравить вздумала, Шептуха кус-крендельская? Что я тебе
сделала?
Старуха глаз-то не
отвела.
Пожевала запавшими
губами.
-- Пей, --
попросила.
Ты улыбнулась через
силу:
-- Сама пей. Поможет;
от старости.
Вы смотрели друг на
друга: неприкаянная Рашель Альтшуллер, маг в законе, ссыльная
каторжанка в отставке, -- и бабка Шептуха, каких много по
деревням-селам, знахарка-платочница, мелочь ведьмачья, по чью рябую
душу и урядник, не то что облавной жандарм из "Варваров", явиться
постесняется.
Засмеют ведь.
-- Жить шибко хочется?
-- не то спросила, не то самой себе сказала старуха. -- Ну не пей,
коли желанья нет...
Встала.
Качнулась прочь.
-- Погоди. Погоди,
говорю!
Задержалась.
-- Ты кого обмануть
хотела, старая? меня, фартовую Даму Бубен?! Когда устану, сама к
тебе приду, попрошу: дай глотнуть! Ты ж меня вовсе не знаешь! -- за
что?! Что я тебе сделала? за какие вины не любишь?!
Сморщилась в золе
печеная картошечка.
Потускнели глазки.
Налились свинцом.
-- Отчего ж не любить,
золотце? люблю. Первой бы на могилке твоей убивалась. А коли б
довелось и дружка твоего, рома гулящего, на тот свет спровадить --
и вовсе б наплакалась всласть. Не зря, значит, небо коптила. Лады,
чего уж там... не выпадет боле случая...
Помолчала старая.
-- Хошь, кончи меня,
Шептуху. Тебе это, как мне куренку башку свернуть. Прости; не
прощай -- все едино. Ненавижу вас, мажье семя... жизнь моя
никчемушняя от вас -- наперекосяк!..