Нити натягиватся.
Вибрируют от
напряжения, и дрожь их огнем отдается внутри тебя.
Все. Силы на исходе.
Но ты успеешь. Последний посыл, последний приказ, последний финт --
и тогда уж точно все. Можно будет расслабиться. И, пожалуй,
улыбнуться.
Но это -- потом.
После.
-- Ну все, все,
красавица. Хватит лизаться. Теперь -- иди отсюда. Тут люди, тут
тебе не место. Лес большой, прокормишься. А сюда приходить не надо.
Поняла? Не на-до! Вижу, вижу, поняла. Ты ведь у меня умница, умница
и красавица! Давай на прощанье, хором: пиро Можайско дром, хачи ли
тэ... вот по большой дороге по Можайской коней я гнал, ах, мама,
краденых... Ну ладно, иди!
Прощальный шлепок -- и
медведица, пару раз оглянувшись через плечо, споро трусит прочь.
Нити натягиваются, натягиваются -- и начинают рваться, подобно
гитарным струнам, отдаваясь дергающей зубной болью. Осталось три...
две... одна... а-ах! Последний рывок отозвался особенно сильно. Ты
застонал, стиснув зубы. Медведица, больше не оборачиваясь, исчезла
за деревьями.
Вот и все.
Теперь можно
расслабиться.
Теперь все можно.
Теперь...
Страшная судорога
выгибает изнутри, ломая и корежа, твое многострадальное тело -- и
перед глазами вспыхивает чернота той ночи, которой не будет
конца.
Вот теперь --
действительно все.
Прими, Господи,
душу...
[1] Пойду я по деревне, наберу
свинины... (ром.).
[2] Ай, мама, даст бог, ай, даст нам
бог!.. (ром.).
Ты возвращаешь человека в тление, и говоришь:
"Возвратитесь, сыны человеческие!"
Псалтирь,
псалом 89
-- Дру-у-уц!.. ай,
баро[1]...
Он лежал -- неловко,
боком, по-детски свернувшись калачиком. Острые колени подтянулись к
самому подбородку; струйка слюны липкой ниточкой ползла на плечо,
оставляя дорожку садового слизня. Еще теплый снаружи, еще теплый
лежал он, улыбаясь, но ледяной изнутри, и душа гулящего Дуфуни
Друц-Вишневского, рома сильванского, душа Ефрема Жемчужного,
кузнеца из Вильно, душа бродячего цирюльника Франтишека Сливянчика,
лихая душенька мага-рецидивиста Бритого...