Сколько имен ни
вспомни, подлинных и придуманных, сколько ни назови, выкрикни без
голоса в стылое небо -- пустая забава.
Гиблая.
Книжная; не наша.
Хрустела душа его
коркой ноздреватого наста под сапогами судьбы. Ломалась,
топорщилась острыми краями, подтекала грязью, отдав последнее и ни
капельки не жалея -- ни о чем.
А тело без души, что
душа без тела -- все едино, и некому оспорить.
-- Что ж ты так, Друц?
-- бессмысленно шептала ты, не замечая остолбеневшей в священном
ужасе Акульки, не слыша лошадиного храпа Федюньши, сидящего у бочки
прямо в талой луже; ничего, ничего не замечая и не слыша. -- Что ж
ты так?.. зачем?..
Молчание.
Скорбное; не молчание
-- панихида.
И лишь далеко, там, в
туманной дали, остро пахнущей свеженадрезанным огурцом...
И лишь где-то, по
рельсам, стонущим навзрыд, опытной шлюхой под лаской случайного
гостя...
И лишь от полустанка к
полустанку, от безысходности к надежде, пугая галок утробной
отрыжкой гудка...
...колеса, колеса,
колеса...
Поезд.
Ближе.
Рядом.
Так и открылось вдруг
глазам -- не тем, что блестят напоказ стыдной, непрошенной слезой,
а другим, видящим, но невидимым для слепых ветошников: перрон.
Мордвинский перрон. Теснятся ожидающие, голосят кряжистые
носильщики, выпячивая казенные бляхи. Бабы варенцом торгуют,
пирогами, курами; мальчишки шныряют. Чемоданы, баулы грудами.
Оркестр гремит медью. Все как везде. И сходит на тот перрон, легко
неся в руке дорожный портплед, молодая женщина -- видишь, Княгиня?
нет, ты и впрямь видишь?!
"Вытащу, мать!
Разобьюсь, холера ясна, а вытащу!.. сыграем еще в четыре
руки?!"
Ах, Ленка-Ферт,
упрямица ты моя!.. спасибо, что не послушалась, Девятка козырная,
свою Даму Бубен. Не за себя спасибо. А Мордвинск -- это ведь
рядом... это уже рукой подать для законного марьяжа.
Помнишь, Ленка, какой
я была?
А ты сама, Княгиня, ты
помнишь?!
Помню.
Такая и есть.
* * *
Вскинула голову.
Повела взглядом,
рассыпав искры по лужам.
Грязь -- в паркет.
Лужи -- в восковые
потеки.
Прошлась балетной
примой, пробуя марьяж.