-- Пляши!
Потому что марьяж.
Потому что: ай, мама,
грустно было, ай, тоска змеей по сердцу -- ветром в поле, пылью в
ветре, на заре лучом рассветным, я с тобой останусь, мама, я тоску
заброшу в море!..
-- Пляши, говорю!
Слышишь?!
О да, баро, ты
слышишь...
Ты пляшешь.
Никуда ты не уйдешь,
глупый храбрый Друц -- ведь поезд у перрона, а это рядом, совсем
рядом... марьяж.
Видишь? -- и я пляшу с
тобой.
Мы живы.
Оба.
...когда ты без сил
упала в грязь, привалясь спиной к холодному краю бочки и скользя в
беспамятство, чья-то рука поддержала тебя.
Не рука -- лапа.
Надежней некуда.
-- А меня... --
хрипнул Федюньша в самое ухо, насмерть обжигая дыханием. -- А меня
так плясать выучишь?!
Напротив, на коленях,
вытащенным из омута сорванцом, плакал Друц-лошадник.
Обнявшись с
самозабвенно воющей Акулькой.
* * *
Вторник... да,
кажется, это был вторник.
Или среда.
И до воскресенья все
было в порядке: это снаружи, с фасада, если не вставать на цыпочки,
не приникать любопытными гляделками к тайным оконцам -- но вставать
и приникать здесь, на кус-крендельских засеках, было некому.
Явившись гурьбой
вечерять, рубщики с возчиками куда более интересовались сытным
кулешом на смальце, нежели выжатым, как тряпка, ссыльным варнаком
Друцем. Языкатая Акулька по счастью успела к тому часу сбежать
домой, не забыв прихватить узелок с дареными харчами, а от корявого
Федюньши и слова-то лишнего шиш дождешься! Да, медведица. Да, в
лабазе. Да, топором, ан не сдюжил. Да, погнал -- вот он погнал,
ссылочный. Да, ушла, а он свалился. Может, испужался? -- может, и
испужался. А может, и нет. Плясали оне потом, с
Рашелью-стряпухой.
Да, на радостях.
Камаринскую; с
вывертом.
Рубщики слушали,
возчики слушали, и порешили берданку теперь на видном месте
оставлять, а не в избе на гвоздике. Чтоб опосля лишнего плясать не
приходилось -- а сразу, пулей или жеребьем...
На том и забыли.
Тем паче, что с
завтрашнего утра оклемался он, Друц этот -- Уголька подковал и на
вывоз отправился.
Чего зря бока
пролеживать?