Кимитакэ так сильно увлёкся газетой, что чуть не пропустил
развилку. Тропинка и вправду раздваивалась ― и одно ответвление
спускалось дальше, к рисовому полю, а второй поворачивало на холм,
которого Кимитакэ почему-то не заметил.
На холме стоял особняк ― добротный, в два этажа, великолепно
соединивший традиционную архитектуру с деталями, позаимствованными
у европейцев. Классическая двускатная крыша ― но с немецкой
черепицей, красной и добротной. Классического вида вход с бумажными
стенами и дверь, что отодвигают вбок ― а перед ним щегольский
английский почтовый ящик.
Уже с того место, где стоял Кимитакэ, можно было разглядеть, что
почту забрали.
Значит, в доме кто-то живёт.
Школьник зашагал в ту сторону. Чутьё подсказывало: у тех, кто
живёт в таких домах, пусть и построенных на дешёвой провинциальной
земле, можно получить больше помощи, чем от крестьян, которые всю
жизнь растят рис, а питаются чем придётся.
Кимитакэ подошёл к дому, поискал звонок. Но его не было. Вообще,
вблизи было заметно, что дом понемногу ветшает: тут и там отходят
доски, а над порогом повис едва различимый дух плесени. Кимитакэ
осторожно постучал по пустому почтовому ящику, гадая, слышно ли его
в доме. Потом набрался смелости, подошёл и просто сдвинул в сторону
входную дверь.
Она была не заперта. Чего там ― она была даже закреплена плохо.
И стоило Кимитакэ попытаться её сдвинуть ― дверь жалобно хрустнула
и вывалилась из пазов.
Какое-то время школьник попытался втащить створку на место. Но
створка упорно сопротивлялась и в конце концов оказалась
неодолимой. Пришлось её просто прислонить, чтобы было не очень
заметно, и только потом протискиваться внутрь.
― Я здесь!― осторожно произнёс он. Но ответа по-прежнему не
было.
Перед ним была обширная и довольно запущенная гостиная,
оформленная во всё том же старинном стиле, где тут и там проступали
европейские веяния. Пахло сыростью. Интерьер, который житель Токио
увидит скорее в кино, чем у себя дома: классический высокий пол,
яма для жаровни посередине, а на стенах копии гравюр классической
эпохи Хокусая.
Но при этом гравюр на стенах очень много, в манере европейских
картинных галерей.
И каждая из гравюр изображала убийство.
Кимитакэ, словно завороженный, переводил взгляд со сцены мести
сорока двух ронинов к изображению влюблённых, связанных красным
поясом, что уже швырнули оземь свои плошки и сейчас бросятся в море
с Острова Небесных Сетей ― чтобы потом соскользнуть взглядом к
настоятелю из дзенской притчи, что разрубил кота прямо на глазах у
заспоривших монахов. Каждая гравюра по отдельности была может быть
и не так страшна и обладала своим шармом ― но собранные вместе, они
нависали, душили и едва ли не орали в уши, словно изливая на
случайного гостя ощущение смерти и разрушения