— В смысле? — она перестала
дурачиться и села ровно: — Тебя тут закрыли, как в камере
одиночного заключения, и ждут, что ты выздоровеешь?
— Именно так. Точнее, нет, они ждут,
что я соглашусь на операцию. Потому что я оттягиваю неизбежное. Все
это понимают, я это понимаю, но у меня ещё есть немного времени тут
полежать и подумать, хочу ли я прожить остаток жизни вот так, лёжа
здесь и думая об остатке жизни. Пока желания нет. Но я ещё
думаю.
Она помолчала, глядя на его лицо и
ничего не понимая — изображать спокойствие он умел не хуже, чем
министр, а особым чутьём не ощущался вообще никак. Он заметил её
взгляд и спросил:
— Что?
Она опустила глаза и призналась:
— Я в этих грёбаных амулетах не вижу
вообще ничего, и ничего не понимаю. Как будто я одна в комнате, а
вокруг тела людей ходят и разговаривают, а самих людей нет. Жутко и
неудобно.
— Поверьте, это лучше, чем если бы вы
ощущали то, что ощущаю я.
— Думаешь, лучше?
— Уверен.
Он сидел и молчал, горбясь всё
сильнее, она спросила:
— Хочешь лечь?
Он качнул головой и спросил:
— Так что там с Саюри?
— Она попросила твоего папика найти
ей мужа.
Двейн посмотрел на неё с большим
сомнением, Вера кивнула:
— Он мне уже сказал, что мужчин о
таком не просят, но она попросила и он пообещал.
Двейн качнул головой:
— Она не его попросила, а вас. Просто
она не могла напрямую к вам обратиться, пока вы не женаты. Так что
она вот так хитро выкрутилась. Умно. — Помолчал и добавил: — Она
всегда была умнее сестёр.
— Ты что-то знаешь?
— Она хорошо ворует. Лучше
других.
— В смысле?
Он посмотрел на неё с усмешкой и
отвёл глаза, произнося как будто для кого-то другого, кто тоже был
в комнате, но делал вид, что его здесь нет:
— Так всегда происходит в семьях, в
которых вроде бы всё есть, но ничего нельзя. Или есть, но не для
всех. Дети видят, что еда стоит, никто её не охраняет, никто не
пересчитывает. Но когда они пытаются её съесть, их гоняют. Говорят
— это не для тебя, это для старших, или для гостей, или для детей,
для кого-то другого, но не для тебя, тебе нельзя. А дети очень
хорошо чувствуют ошибки логики. Не понимают, но чуют нутром очень
хорошо. И думают — те, кому можно, совершенно не лучше меня, так
что мне можно тоже, но так, чтобы никто не видел. И они крадут.
Взрослые не замечают, потому что они запрещают это брать не из
скупости, а для дисциплины, у них на самом деле не настолько мало,
чтобы следить. Ребёнок понимает — ага, прокатило, не заметили.
Значит, можно и дальше так. И продолжает. Со временем нарабатывает
опыт. И чем дольше у него всё получается, тем сильнее он
укрепляется в мысли, что запрещатели глупые и жадные, а он умный и
ловкий. А если его ловят и наказывают, то он не думает, что
воровать плохо, он думает, что плохо попадаться.