– Простите меня, – извиняющимся тоном сказала
баронесса. – Я пришла, чтобы узнать, что произошло с моим
сыном.
Точно так же началась наша встреча на маленькой мызе под
Митавой. Я подумал, что женщина снова хочет меня в чем-то укорить,
и не придал большого значения тоске, которая прозвучала в ее
словах.
– Со мной все в порядке. Ваши упреки в моей
невнимательности справедливы, выводы сделаны. Обещаю писать раз в
неделю, а то и чаще, – с наигранной усмешкой сказал я.
– Бросьте, – устало произнесла баронесса. – Вы
действительно не мой сын. Отставьте шутки в сторону, они только
унижают меня. Обмануть мать невозможно.
– Ничего не понимаю. Мама, объясни, с какой стати ты
решила, будто я не твой сын? – удивленно спросил я.
– Я слишком хорошо знаю Дитриха. Есть тысячи мелочей,
выдающих постороннего человека: как он ведет себя, как
разговаривает, как ест, как спит… Сначала я не придавала им
внимания, отгоняла подозрения прочь, но, не сомкнув глаз этой
ночью, поняла: вы не тот, за кого себя выдаете.
Я напрягся. Время, проведенное с прекрасной девушкой, подарившей
настоящему Дитриху дочь, а мне ни с чем не сравнимое удовольствие,
расслабило меня. Я был слишком самоуверенным, слишком беспечным. И
вдруг… Словно холодный душ.
– Что ты говоришь, мама?! – играя роль хуже самого
бездарного актера, спросил я.
Было гнусно и противно. Я ощущал себя вором, застигнутым на
месте преступления.
Фальшь в моих словах покоробила не только меня, но и
баронессу.
– Прекратите! Прекратите немедленно! – с надрывом
сказала женщина. – Я прошу вас: перестаньте измываться над
матерью.
– Как скажешь, мама, – подавленно произнес я, ненавидя
самого себя.
Баронесса всхлипнула.
– Не называйте меня матерью. Вы – не Дитрих. Но, Боже, как
вы похожи на моего сына! Если бы я не рожала в здравом уме и
трезвой памяти, то решила бы, что вижу его брата-близнеца. Но я
хорошо помню, что у меня был всего один сын. И вы – точно не он.
Скажите, Дитрих, настоящий Дитрих, жив? – с такой надеждой
прошептала мать, что я почувствовал, как во мне что-то
оборвалось.
В горле застрял сухой комок, слезы навернулись на глаза. Что я
мог сказать этой женщине? Правду? Но как это немилосердно и тяжело
говорить, что ее единственный ребенок погиб, в тело его вселилась
чужая душа, а от того Дитриха, которого она когда-то выпестовала,
осталось только непонятное ощущения легкого, почти невесомого
присутствия.