Впереди уже вставали многоэтажные
здания и виднелись частные дома. Я шёл медленно и с трудом.
Привычные лёгкость и плавность движений уступили место неуклюжей
скованности. Иногда снова делалось трудно дышать, как будто бы я
всё ещё задыхался среди шторма, однако тогда я ещё не знал, что
именно это значит.
Я был всего лишь песчинкой,
выброшенной на берег незнакомого мира. Человеком, утратившим
всё.
Начинался первый день моей новой
жизни.
Мир, в который я попал, по-своему
технологическому развитию значительно превышал мной покинутый. Он
был наполнен многочисленными приспособлениями и машинами, чьи
названия и назначение иной раз вспышками проступали в сознании.
Пробуждались осколки памяти, оставшейся от прежнего владельца тела.
В другие моменты она оставалась безмолвна и таила в себе только
пустоту и тьму.
Тело, в котором я оказался, внешне не
так сильно отличалось от моего прежнего. Те же чёрные волосы,
бледная кожа и рост выше среднего. Только черты лица тоньше,
подбородок острее, глаза не карие, но серые. Это странное сходство
создавало загадку, разгадать которую я пока что не мог.
Я провёл в больнице около месяца,
после того как та девушка вытащила меня из озера. Врачи сочли, что
имеет место частичная потеря памяти, вследствие кислородного
голодания и перенесённого стресса. Я скрывал свою природу пришельца
из другого мира, разыгрывая роль поражённого амнезией местного
жителя, и пытался как можно больше узнать о месте, в котором
оказался, и о человеке, чья жизнь мне теперь досталась.
Его звали Элиот Лайн, и ему было
двадцать шесть лет — на четыре года моложе меня, когда я погиб. Он
увлекался съёмками пейзажей и делал любительские даггеротипы, или,
как говорили тут, фотографии. Жил вместе с младшей сестрой, которая
училась сейчас в техникуме, и страдал от хронической болезни,
называемой Федра.
Сам я мало что сохранил из
воспоминаний Лайна. Отдельные образы, что приходили, чтобы тут же
уйти. Вероятно, тело Элиота находилось на пороге смерти, когда я
занял его.
Вскоре начались и приступы болезни,
терзавшей его. Лёжа ночами в выбеленной полутьме больничной палаты,
я то и дело просыпался от удушья. Медовый секрет забивал
дыхательные пути, мокрота проникала в рот, выступала на губах
противной сладостью.
— От этого можно вылечиться? —
спросил я медсестру, когда та протягивала мне ингалятор.