Лето и осень пролетели незаметно. Я ела, спала, тренировалась и
очень, очень много училась. Безумный график больше меня не тяготил
– я сама вскакивала с постели чуть ли не раньше Тимара и бежала на
турнирное поле. Пять кругов постепенно превратились в семь, потом в
десять, в двенадцать и, наконец, в пятнадцать. После этого Тим
перестал наращивать расстояния и командовал мне ускоряться на
произвольных промежутках. Со стороны казалось, на произвольных.
Мне, за полгода изучившей эту брыгову дорожку, как свою пятерню,
было понятно, что все ускорения приходились на немногочисленные
ухабы.
Я свободно отжималась и подтягивалась, на тонких прежде руках и
чуть сутулой спине появились мышцы, а благодаря ежедневному почти
часовому сеансу растяжки я не стала похожа на тяжеловоза,
оставаясь, как говорил Тим, «ты-же-девочкой». Он все пытался
запретить мне стричь волосы, но я не слушалась, безжалостно кромсая
шевелюру, стоило прядям достичь плеч. Мне хватало и того, что губы
неожиданно стали пухлее, ярче, выделяясь на бескровном лице. Я все
время старательно их поджимала. Зато Тимар приучил меня к маникюру,
всего лишь обронив, что так можно избавиться от постоянно кровивших
заусенцев. Я только фыркнула, глядя, как он полирует ногти. Но,
когда в очередной раз зацепилась за кружево рубашки заскорузлым
кусочком кожи и рванула… Ух-х!.. Больно… Да, в результате я тоже
завела себе маленькие ножнички и пилку а-ля Тим. И, страшно
сказать, миндальное масло, которое, как и брат, втирала в кожу
рук.
Тимар был сибаритом. В редкие минуты отдыха я точно знала, где
его можно было найти, – обычно он полулежал в большом кресле в
дальнем отсеке библиотеки. Ноги перекинуты через подлокотник, за
спиной диванная подушка, в руке – книга или свиток. Рядом – кувшин
с игристой сангрией. Стройный, изящный, длинные рыжие с соломенными
прядями волосы заплетены в затейливую косу, белая рубашка в
полумраке выглядит нарисованной, и сам он, салютуя мне кубком и
декламируя стихи на рау, казался ненастоящим, эдакой живой
картиной. Вдвойне странным было то, что при должности управляющего
и более чем смазливой внешности у него не было постоянной женщины.
А когда я спросила, почему, – получила подзатыльник.
– Не твоего ума дело.
Ну не моего, так не моего, подумаешь! И не больно-то интересно
было! О нем же, дураке, переживала – видела ведь, как брезгливо он
морщится при виде служанок, трущихся рядом. Та же Эли его
раздражала до невозможности.