—
Наколи мне, кольщик, ноль-портал, рядом с полевыми фазотронами! И
рубильник, чтоб его включал, с переливами и перезвонами…
—
Наколи мне домик у Ручья, — подхватил напарник Тим, с которым
Шульга по очереди стоял на перфораторе, выдалбливая глыбы из
глинистой породы, — Пусть течёт янтарной струйкой тонкою, чтобы от
него портной-судья не отгородил ксено-решёткою!
—
Нарисуй алеющий рассвет, кактус за колючкой электрической, строчку:
«Лана, на хуй этот бред!» наколи, чтоб лазером не
вычистить!
В
оригинале пелось «мама», но мать Алексей по понятным причинам
упразднил — она была ни в чём не виновата и, как могла, в одну душу
продолжала вести на свободе его собственный, порядком захиревший
нелегальный бизнес по рогам и копытам. Всё, что числилось на нём и
мамке: дом, землю, нулевую точку и мебельную фабрику -- отжало
государство. Мать с тёщей, Златой и детьми теперь проживали на
съёмной квартире, понемногу продавали и проедали янтарную его
подушку — пускай, родным не жалко. Но не жировали.
—
Если места хватит — нарисуй ящик, с янтарями, солнца полными!
Унесу, волки, и вот вам хуй, чтобы навсегда меня запомнили! —
пропел он. — И сняло немного, как рукой. Гладит мама седину
курчавую! Ноль коли, чтоб я забрал с собой память, от которой
полегчало бы…
«Не доводи, ма… — за пару камней раздобыв у
вохровца наручный комп, писал Шульга домой. — Чем я только не жил,
но всегда верил — ты меня ждешь. Тёще, детям и моей фригидной
курице привет передавай. Да, янтаря в варенье не шли — тут его хоть
жопой жуй, мы прибираем, потом меняем на хлеб и табак. А вот сала с
чесноком перекрути, да чёрного перца не жалей. Срок, конечно, мне
неслабый навесили, но я ж назло всем вернусь…»
Жизнь текла размеренно: скотская работа до
изнеможения, тёрки с охраной да мужиками, трижды в день — баланда,
на которой еле выжить впору, не то что пахать на износ. Если бы не
янтари, которые доводилось выкапывать из глины, вокруг начался бы
падёж двуногого скота. Не лицензированный мрамор для надгробий и
унитазов, а нелегальный янтарь основным бизнесом вохровцев с кумом,
как все называли начальника лагеря, и являлся. Шульга не
подсчитывал чужие заработки, зачем ему, но собственное место под
зарешеченным солнцем выгрыз, словно врождённый навык имел. Койку
занял почётную, верхнюю к окну, кружку чая пил большую. Он добился,
чтоб к нему не лезли охочие почесать кулаки да эго, докумекал, у
кого из охраны что можно выменять на каменные слёзы сосен, и
устроился терпимо, если не считать истории со
стукачеством.