Она
морально приготовилась и собралась, придумала краткую речь. Едва
открылся вход и вошёл один из кожаных, Тенго прижала лапку к груди
в приветственном жесте, и сказала:
—
Привет, безхвостый, меня зовут Тенго, я — озёрный дакнус, меня
нужно отвести домой…
Кожаный ничего не ответил. Он мельком глянул
на Тенго, прокричал ей что-то, как сварливая самка, и пошел к
садкам со зверями. Нет, нет, так дело не пойдёт! Тенго снова
прижала лапку к груди, с самым миролюбивым видом, показывая, что
все шипы с отравой спрятаны, и повторила:
— Я
— дакнус. Меня зовут…
Второй кожаный вломился, словно бешеный
зверь, закричал, залопотал и, махая лапами, напал на первого, к
шаманке не ходи! Первый стал отбиваться. Твёрдая странная штука
выскользнула из его руки и вцепилась Тенго в шею, как пиявка с
западных болот, которая влезает в тело сквозь подшёрсток, и без
шаманки не достать.
—
Ай-яй! — воскликнула она, стряхивая кусачую дрянь.
Хвала Великой Воде, стряхнулась она легко,
упала на пол и сдохла. Второй кожаный явно болел бешенством — он
тут же принялся пожирать пиявку, а первый бил его, но вдруг
бросил.
—
Меня зовут Тенго, — сквозь слёзы сказала она, хотя уже поняла, что
её не услышат и не поймут.
А
потом заломило, запекло всё тело, будто Тенго попала в горячий
источник, в морской вулкан, в гейзер с отравленной водой, из глаз
сами по себе хлынули слёзы, и она закричала долгим, пронзительным
криком.
Семнадцать лет — много или мало? Если
человеку, к примеру, в субботу исполнилось семнадцать, и его мамка
ставит на стол первую легальную бутылку портвейна, то «сущая
фигня», «какие твои годы» и «всё впереди». А вот если судья впаял
тебе семнадцать лет с конфискацией имущества за создание, участие и
руководство преступной организацией с противозаконной добычей
природных ресурсов, то впереди у тебя только негуманная, растянутая
по времени смертная казнь.
—
Что-то скучно, братцы, тишина эта зловещая, — сказал на перекуре
бригадир, дядя Толик, обращая к зекам красное лицо. — Давай-ка
нашу, старательную!
Сам он был из вольнонаёмных, хоть работал в
колонии уже много лет и на мраморе, и на янтаре. Он всякий день
уходил к жене через нулевую точку. Остальных работничков карьера
вохровцы сгоняли в бараки, чтобы утром снова, как скот на выпас,
отправить в мраморный карьер. Шульга кашлянул, сплюнул вязкую
слюну, и затянул: