- Ты чего? – спросила мать.
- Радио слушаю, - сказал я, только
сейчас заметив, что стационарная радиоточка вещает об успехах наших
спортсменов на Мюнхенской летней олимпиаде.
- «У СССР уже тридцать две золотые,
двадцать серебряных и десять бронзовых медалей…» - проговорил
диктор.
- Ты, вроде, никогда спортом не
увлекался, Женя, а надо бы. Вон какой худенький. Наверное в школе и
во дворе все бьют?
Я фыркнул, но потом понял, что зря.
Женькино естество и память, подтверждали слова матери. Я посмотрел
на свои без грамма мышечной массы руки, а потом на перекладину
кухонной дверной коробки, со стороны коридора имевшей удобную
«полочку». За эту полочку хватался пальцами старший брат, когда
подтягивался.
Я подошёл к двери.
Мать непонимающе посмотрела на меня и
отшагнула назад в коридор. Я вошёл в проём, развернулся и,
подпрыгнув, попытался вцепиться пальцами рук в импровизированный
турник. Однако больная нога не позволила оттолкнуться со всей силы,
правая нога предательски подломилась, пальцы царапнули «полочку», я
ударился вывихнутым пальцем об пол и от болевого шока потерял
сознание.
Я пришёл в себя минут через пять. Дома нашёлся нашатырь. Болела
не только нога, но и голова, которая на ощупь оказалась
перебинтованной.
- Ну, ты даёшь, брат, - настороженно хмыкнул Сашка-брательник. –
Зачем же мать пугать? Она у нас одна. Это нас с тобой много, а она
одна.
- Не болтай! - резко оборвала его мать. – Иди уже к себе!
- Ну, вот… То: «помоги, Саша!» А то: «Иди уже к себе!».
- Хватит! – крикнула мать. – Вы мне уже все нервы вымотали! Один
– то ногу, то шею себе свернуть намерен. Дрогой издевается…
Она всхлипнула.
- Всё-всё-всё… Ухожу-ухожу-ухожу…
И Санька, пятясь задом, выполз из
нашей с матерью комнаты. Я лежал на своём диване. Голова болела,
нога сильно болела.
- Анальгину бы, мам. А лучше
кетанова.
- Чего? Какого кетанова? Выдумал,
тоже мне. Анальгин принесу. Что болит?
- Всё! – сказал я и заплакал.
- Ты что? Ты что? Женечка?
Я, услышав это её: «Женечка…», взвыл
и заревел в полный голос. Нервы не выдержали. Я сто лет так не
плакал. Рыдания перемежались воем, и почему-то словами: «Ай-яй-яй».
Я захлёбывался соплями и слезами.
Мать тоже плакала, но скорее всего
потому, что не понимала по какой причине плачу я. Сашка пытался нас
вразумить, но я не то, что не слышал его, а просто не понимал его.
Я вообще ничего не понимал. Голова разболелась так, что казалось,
лопнут глаза. Потом во мне что-то щёлкнуло и я начал успокаиваться.
Мне вдруг стало ужасно стыдно. Давно я так не плакал. Лет эдак
двадцать, а то и больше.