Снизу
послышался шорох – слабый, тише поступи мышонка. Это зашевелился
Астер. Петер с Арианой шороха не услышали. Они сидели, повернувшись
спинами к поверженному врагу, и были заняты собой: одна – своей
бедой и болью, другой – своим бессилием и жалостью.
Но Кат
услышал.
Подумал.
Всё
взвесил.
И
решил.
Шагнул к
Астеру, легко и бесшумно. Скрытый темнотой, опустился рядом на одно
колено. Протянул руку, коснулся потного лица. Всмотрелся в тени,
угадал проблеск из-под век рогатого – помогло обострённое упыриное
зрение.
В этот
миг Астер окончательно пришёл в себя. Вытаращил глаза, разинул рот,
набрал воздуха для крика. Но крикнуть не успел.
Кат
захватил его взгляд скрюченными пальцами. Не сдерживаясь, рванул в
себя поток пневмы. Расправил плечи, чувствуя, как разливается по
груди тепло, благодать, восторг. Глубоко-глубоко вздохнул. Охота
удалась, добыча трепетала в когтях, голод утихал.
Астер
захрипел, но Кат свободной рукой закрыл ему рот и ноздри. Астер
дёрнулся – Кат навалился девятипудовым телом, задавил, смял. И всё
пил, пил, пил – давая порой рогатому глотнуть воздуха, ощущая при
этом, как он угасает, выбирая дух подчистую. Как паук. Как
нетопырь-кровосос.
Как
Ада.
А потом
он услышал голос Маркела.
Дуй,
ветер буйный, свей росу медвяную, сказал Маркел. Дай мне, ветер,
духа испить, духом насытиться.
Пойду я,
ветер, из дверей в двери, из ворот в ворота, сказал Маркел. Выйду в
чистое поле, на вольную волю.
Воля мне,
свобода, дивная дорога, сказал Маркел. Волен я век повеки, отныне
довеки.
Запомнил,
Дёма? Воля – вот что главное. Твоя воля.
Повтори.
«Духом
насытиться, – подумал Кат. – Волен я… Волен».
И
очнулся.
Течение
пневмы ослабло, от мощного потока осталась дрожащая, готовая
порваться струйка. Кат осознал, что творится вокруг. Вспомнил –
сквозь торжество и опьянение – что он не паук, не кровосос, а такой
же человек, как и прочие. Вспомнил…
Вспомнил
Валека.
И,
совершив над собой огромное усилие, разжал хватку.
Астера
скрутило, подбросило судорогой. Он заревел дурниной, в голос.
Замолотил ручищами по воздуху.
Кат
отпихнул его, поднялся на ноги. Окружающий мир изменился, и
изменения эти были к лучшему. Ярко горел фонарь, озаряя светлый зал
– сейчас брошенный и обветшалый, но, по сути, такой же прекрасный,
как в лучшие свои дни. Мозг, подстёгнутый непомерной дозой пневмы,
помогал глазам увидеть то, что навсегда осталось в прошлом.
Вылепливал обвалившиеся барельефы под потолком, заново достраивал
паркетные узоры, прял шёлковые кружева занавесей на
окнах.