Степан хотел к Чи прикоснуться,
погладить вдоль нежной шёрстки, но вряд ли она могла этого
позволить. Любые попытки представлялись опасными для жизни. Он
приблизился, поддаваясь дразнящей страсти, но всё же остановился и
решил понапрасну спутницу не тревожить. Подозревал, что злости
потом от неё не оберёшься. Степан справился с собой, не осмелился
распускать руки, оставив рисунку похотливые желания. Он видел в
глазах Чи блеск трагедий прошлого, огонь великих бед, не хотел
понапрасну её сердить и разжигать скрытую внутри боль. Степан
боялся, что, вырвавшись наружу, она способна сжечь дотла,
испепелить целиком весь лес и не рисковал ей выпускать.
Вскоре тихое, мирное посапывание
важенки переросло в громкий назойливый храп. У Степана даже
заболела голова от столь резких, рокочущих звуков. Чи широко
раскрывала рот и в дыхании втягивала воздух так, что колыхались
лежавшие неподалёку листья. Хотелось собрать их в пучок и сунуть в
пасть кляпом. Степан не понимал, как при таком храпе вообще можно
спать. Чи должна сама просыпаться, но, похоже, ей было привычно, и
она всем видом продолжала выражать умиротворение. Громкие рулады ни
в коей мере не сходились с её обворожительной внешностью. Чи
хрюкала, как поросёнок. Степан и подумать не мог, что такое
утончённое, милое создание могло так громко храпеть. Казалось,
олени в период спаривания кричат тише.
– Вот животное, – Степан невольно
рассмеялся.
Рисовать под такой аккомпанемент он
не мог, а усталость, несмотря ни на что, брала верх. Степан
сомневался, что сможет уснуть под храп важенки. Он к Чи подлез и
сам резко хрюкнул. Слух спутницы на посторонние звуки оказался
чуток даже сквозь сон. Она дёрнула ушком, словно отмахиваясь от
мух, перевернулась на другой бок и смолкла. Степан тут же
отстранился, опасаясь её гнева, но Чи лежала спокойно. Спала как
сурок в долгую зимнюю спячку. Приглушив свет фонаря, Степан
перекусил припрятанными бутербродами и продолжил доводить рисунок
до совершенства, достойного оригинала. Долго сопротивляться
усталости не получилось и вскоре он уснул под вой ветра.
Степан проснулся от громких хлопков,
доносящихся откуда-то сверху. Казалось, снаружи выбивали матрас.
Степан протёр глаза и поёжился от неудобства. С непривычки
чувствовал себя, как невыспавшийся арбуз, полный болевых косточек.
Степан обулся, надел перчатки, шапку, накинул куртку и
насторожился. Чи сидела слева в углу и, как ни в чём не бывало,
старательно умывалась. Видимо, тоже недавно встала и сейчас бережно
вылизывалась, как кошечка после сна. Она смачивала язычком на руке
шёрстку, проводила ладонью по мордочке, укладывала волосы,
протирала грудь и поглаживала брюшко, выковыривая из пупка
собравшиеся ворсинки. Чи сжала в ладони несколько листьев и с
особенной заботой натёрла ими рога. Раньше Степан особо не обращал
внимания на раскинувшееся у неё на голове декоративное украшение,
но вычищенные они заблестели, как хрустальная люстра, и стали
выглядеть великолепно. Степан въедливо смотрел на отростки так,
словно видел впервые, и пристально всматривался в их ветвистые
формы. Чи приняла недовольный вид, щёлкнула пальцами у Степана
перед лицом и указала смотреть себе в глаза. Наверное, рога для
представителей её народа являлись куда более интимным местом,
нежели постыдные людям части тела, и бросать на них откровенный
прямой взгляд считалось неприлично. Степан неохотно отвернулся. Чи
утаила улыбку, казалось, что её тонкая шёрстка на щеках проступила
алым смущением.