Мол для святого ангелочка, коим тот, между прочим, ни
разу не являлся, несвойственна жестокость и коварство. Просто журналисты,
близко с нашей иностранной звёздочкой, не общались, а то драпали бы и без
судебного запрета куда подальше. И всё же, ради дела и спасения Маланьи от
тюремного заключая, я сидела с ним в кафе и ярко лыбилась во все двадцать
десять зубов, не считая двух не вылезших и одного удалённого. И всё равно, по
спине пробегали нервные мурашки, от которых хотелось избавиться. Хотя бы на
несколько минут, чтобы просканировать магию собеседника.
Англичанин Гальвад Спиндлер поправил съехавшие на нос
очки и смущённо кашлянул в кулак, прикрывая кривую ухмылку, которая не должна
была стать достоянием общественности. Его подростковая любовь сидела перед ним
и, похоже, явно с ним флиртовала. Дело было даже не в том, что самому мужчине я
разонравилась, просто… Я с пронизывающим, уверенным взглядом, одетая стильно и
использующая английский как свой родной, совершенно не вызвала сильно
повзрослевшем мачо тех ярких и запретных эмоций, которые бурлили в нём от вида
нелепой девицы, какой я была ещё пять лет назад. И едва ли Спиндлер признался
бы в этом самому себе, но он просто не знал, как ему общаться со взрослой и
уверенной в себе женщиной, знающей его настолько хорошо, чтобы не вестись на
застенчивое покашливание.
Между нами была целая нить, скорее даже канат, из
неразберих, откровенной глупости и подросткового максимализма. В двадцать это
казалось чем-то откровенным и вызывающим. Яркое соперничество, жёсткие поцелуи
под луной, когда мы сбегали из-под надзора охраны и пытались забыться. Теперь
же это было тайной, которую мне следовало унести с собой в могилу, вот только
делать этого я не собиралась. А любое моё интервью могло запросто разрушить его
карьеру и превратить из блистательного героя глянцевых страниц в морального
урода, одержимого своими желаниями и жестокостью. Мы привыкли носить маски и
молчали о них, до определённого момента. И каждый прекрасно понимал цену такого
молчания.
— Моя дорогая Елиза, — начал он, как всегда, будто бы
обращением в письме, которое вскоре собирался отправить обычной почтой, со
штампом и надушенной бумагой, — почему же ты не чувствуешь себя в безопасности?
Разве ты не говорила, что начала новую жизнь? Окунулась в творчество и занялась
собой? Что же произошло с той смелой девушкой, которую я видел в гламурных
журналах?